На следующий день я делал визиты членам городского управления и разыскивал своих старинных знакомых со времен детства. Одна из дочерей пастора и поэта Бункефлода, Сусанна, была еще жива. Зашел я и в ветхий домик, где протекло мое детство, и в школу для бедных, где я обучался ребенком.
Канун моего отъезда совпал с ежегодным праздником в так называемом «приюте Лана», где воспитывались бедные дети. Я находился в числе приглашенных на празднество. Зала была переполнена призреваемыми детьми и их матерями. Особенно памятен для меня этот праздник благодаря одной сказанной во время его речи. На стене висел портрет Лана, украшенный цветами. «Кто этот Лан?» – спросят, может быть, многие. Уроженец Оденсе, бедный мальчик, научившийся шить перчатки и занимавшийся продажею их вразнос. Случилось ему попасть и в Гамбург, где скоро на его изделия возник большой спрос. Деятельность его расширилась, он разбогател и выстроил себе дом в Оденсе. Женат он никогда не был, делал много добра и весь свой капитал завещал на устройство в его доме в Нижней улице приюта для бедных детей – мальчиков и девочек. На могиле его на Оденсейском кладбище простая каменная плита с надписью: «Здесь покоится Лан; памятник ему стоит на Нижней улице». На стене в школьном зале висел еще один портрет, портрет старушки. Она много лет торговала на улице яблоками и несколько лет тому назад умерла. Ребенком она воспитывалась в приюте Лана, и этому-то приюту она и завещала сколоченные ею с великим трудом несколько сот риксдалеров. Вот почему ее портрет и висит рядом с портретом Лана.
Молодой даровитый инспектор школ и пастор Мюллер коснулся в своей речи замечательных людей нашей родины и закончил ее, обращаясь к детям, приблизительно следующими словами: «Вы все знаете, какое торжество праздновали мы на этих днях. Вы видели, как чествовали одного из ваших сограждан, уроженца нашего города, а он сидел на такой же бедной, простой школьной скамье, как и вы. Он теперь здесь, между нами». Я видел, что у многих навернулись на глазах слезы; я раскланялся перед собранием, и ко мне со всех сторон потянулись для пожатья руки матерей. Оставляя собрание, я слышал их пожелания: «Господь порадуй и благослови вас!»
Это был праздник в память Лана; это был праздник и для меня. В сердце мое падали солнечные лучи один за другим, и оно уже почти переполнилось. В такие-то минуты и льнешь к Богу не меньше, чем в самые горькие.
Настал и день отъезда 11 декабря. Железнодорожная станция была окружена толпами народа; дамы явились с букетами цветов. Подошел поезд; он останавливался здесь всего на несколько минут, и бургомистр воспользовался ими для коротенькой прощальной речи. Я пожелал им всего хорошего, раздалось «ура», затерявшееся в воздухе, так как мы быстро удалялись, но недалеко от города нам попалось еще несколько групп людей, проводивших нас теми же дружными кликами.
По мере того как я удалялся от родного города, весь этот праздник все больше и больше казался мне сном. Только теперь, сидя один в вагоне, мог я воскресить перед собою общую картину всех этих почестей, радости и блеска, которые даровал мне Господь. Величайший, высший момент моей жизни я теперь пережил, и мне оставалось только благоговейно благодарить Господа за пережитое и просить Его: «Не оставь меня, когда настанет время испытаний!»
В Нюборге я пересел на пароход-ледокол, так как лед уже обложил берега. Все пассажиры относились ко мне с сердечным вниманием; это являлось как бы отголоском музыки бальной ночи. Поздно вечером прибыл я в Копенгаген, но, как ни утомлен был с дороги, все-таки не скоро улегся; в голове у меня все бродили радостные, кроткие, благодарные мысли. На другое утро мне хотелось поскорее повидаться с моими друзьями, которые все, конечно, принимали участие в моей радости. Но тут у меня опять возобновилась несносная зубная боль.
На улице я столкнулся о двумя хорошими «знакомыми», чтобы не сказать «друзьями», двумя из наших писателей, моими ровесниками. Они сейчас же заговорили со мною, но только не о празднике в Оденсе, а о моей зубной боли, и как я ни старался свести разговор на событие, доставившее мне столько радости, они упорно не поддавались. Это огорчило меня; я живо почувствовал, что они недовольны выпавшим мне на долю почетом. Услышал я затем и выражения искренней радости и сочувствия, услышал и такие слова: «Ваше счастье взбаламутило болото!» Некоторые из наших выдающихся писателей, из тех, что редко заглядывали ко мне, тоже порадовали меня изъявлениями их сердечного участия. Так, в числе первых посетил меня поэт Паллудан-Мюллер и высказался очень тепло и мило: «Почести, оказанные вам, оказаны чисто духовным дарованиям!» И это его особенно радовало. Затем он прибавил: «Никто из крупных поэтов, кроме вас, не сумел бы держать себя и говорить так хорошо и просто, как вы!»