Торвальдсен всегда готов был горячо вступиться за тех, к кому, по его мнению, относились несправедливо; несправедливости, насмешек, особенно если в них проглядывало злое чувство, он не переносил и восставал против них, с кем бы ему ни приходилось иметь дело. В Нюсё, как сказано, за ним просто ухаживали. Баронесса Стампе любила его как отца и только и думала, как бы угодить ему.
В Нюсё я написал несколько моих сказок, между прочим, и «Оле-Лукойе». Торвальдсен слушал их с удовольствием и интересом, хотя вообще-то сказкам моим еще не придавали тогда на родине особенного значения. Часто в сумерки, когда вся семья собиралась в комнате, выходившей в сад, Торвальдсен тихонько подходил ко мне, хлопал меня по плечу и говорил: «Ну, будет нам, деткам, сегодня сказочка?» Со своей обычной прямотой и естественностью он высказывал мне самое лестное одобрение, хваля мои произведения, особенно за их правдивость. Его забавляло слушать одни и те же сказки по нескольку раз, и часто, работая над самыми своими поэтическими произведениями, он с улыбкой прислушивался к сказкам: «Парочка», «Гадкий утенок» и др.
У меня был талант импровизировать маленькие стишки и песенки, что тоже очень забавляло Торвальдсена. Однажды, когда он только что окончил лепить из глины бюст Гольберга и любовался им, меня попросили сказать какой-нибудь экспромт по поводу этой работы. Я и сказал:
Торвальдсен лепил свой большой барельеф «Шествие на Голгофу», который ныне украшает церковь Богоматери, и я раз как-то утром зашел посмотреть его работу. «Скажите мне, – спросил он, – верно ли я одел Пилата? Как по-вашему?» – «Не смейте ничего говорить ему! Все верно, все превосходно!» – закричала баронесса Стампе, которая почти безотлучно находилась возле Торвальдсена. Но Торвальдсен повторил свой вопрос. «Ну, хорошо! – сказал я. – Если уж вы спрашиваете меня, то я скажу, что, по-моему, Пилат ваш одет скорее как египтянин, нежели как римлянин!» – «Ну вот, не казалось ли этого и мне?» – сказал Торвальдсен, протянул руку и уничтожил фигуру. «Теперь вы причиной, что он уничтожил бессмертное творение!» – вскричала баронесса. «Создадим новое бессмертное творение!» – весело сказал Торвальдсен и вылепил нового Пилата, которого мы теперь видим на барельефе в церкви Богоматери.
Летом Торвальдсен ежедневно уходил купаться в купальню, находившуюся на взморье, довольно далеко от усадьбы. Раз я встретил его уже на обратном пути домой, и он весело закричал мне: «Ну, сегодня я чуть было совсем не остался там!» И он рассказал, что, вынырнув из воды, он попал головой под дверь купальни и так ударился об нее, что чуть не высадил ее из петель. «Потемнело маленько в глазах, да и прошло! А случись со мной обморок, пришлось бы вам искать меня там в воде!»
Последний день его рождения был торжественно отпразднован в Нюсё. Затеяли спектакль; были поставлены водевиль Гейберга «Апрельские шутки» и «Сочельник» Гольберга, а я написал застольную песню, которую и спели за обедом. Кроме того, я сымпровизировал еще другую. Баронесса призвала меня к себе рано утром и сказала, что Торвальдсена, наверно, очень позабавит, если мы разбудим его утренней музыкой, ударяя в гонг, колотя по сковородам вилками, ножами, водя пробкой по стеклу и проч. При этом надо было также петь что-нибудь, все равно что, лишь бы веселое. И вот она тут же заставила меня написать шутовскую песенку, которую мы и исполнили перед комнатой Торвальдсена. Я пел соло, а остальные хором подхватывали припев под оглушительный аккомпанемент наших музыкальных инструментов. Скоро Торвальдсен вышел из комнаты, еще в халате и в туфлях, и, махая своим рафаэлевским беретом, пустился вместе с нами в пляс, повторяя тот же припев:
Сколько жизни и веселья кипело в этом бодром, крепком старике!
В самый день смерти его я еще сидел с ним рядом за столом. Мы обедали у барона и баронессы Стампе, которые зимой жили в Копенгагене, на улице Кронпринцессы. Кроме нас, обедали Эленшлегер, художники Сонне и Константин Гансен. Торвальдсен был необыкновенно весел, пересказывал разные остроты «Корсара» [19], которые его очень забавляли, и говорил о своей предполагаемой поездке в Италию. День был как раз воскресный, и вечером в королевском театре шла в первый раз трагедия Гальма «Гризельда». Эленшлегер собирался в этот вечер что-то читать Стампе. Торвальдсена больше тянуло в театр, он звал меня с собой, но в этот вечер мой авторский билет был недействителен, и я, зная, что пьеса пойдет и завтра, решил подождать. Я простился с Торвальдсеном и пошел к дверям, а он остался подремать в кресле и уже закрыл глаза. В дверях я обернулся, а он как раз в эту минуту открыл глаза, улыбнулся мне и кивнул головой. Это было его последнее «прости».