Жизнерадостного Александра Дюма я заставал обыкновенно в постели, хотя бы дело было и далеко за полдень. У кровати всегда стоял столик с письменными принадлежностями – он как раз писал тогда новую драму. Однажды, когда я пришел к нему и застал его опять в таком же положении, он приветливо кивнул мне головой и сказал: «Посидите минутку – у меня как раз с визитом моя муза, но она сейчас уйдет!» – и он продолжал писать, громко разговаривая с самим собой. Наконец он воскликнул: «Vivat!», выпрыгнул из постели и сказал: «Третий акт готов!» Жил он в «Hôtel de Prince» на улице Ришелье. Жена его находилась во Флоренции, а сын, пошедший впоследствии в литературе по стопам отца, жил отдельно. «Я живу холостяком! Не взыщите, каков есть!» – говаривал он мне.
Однажды он целый вечер водил меня по разным театрам, чтобы познакомить с закулисным миром. Мы побывали в «Пале-Рояле», разговаривали с Дейазет и Анаис, а потом пошли под ручку по бульвару к театру St.-Martin. «Теперь можно заглянуть в царство коротеньких юбочек! – сказал Дюма. – Зайти, что ли, туда?» Мы зашли и очутились среди кулис и декораций, прошлись по морю из «Тысячи и одной ночи», словом, как будто попали в сказочное царство, где царили шум, гам, толкотня машинистов, хористов и танцовщиц. Дюма был моим путеводителем в этом закулисном лабиринте. На обратном пути домой нас остановил на бульваре какой-то юноша. «Это мой сын! – сказал Дюма. – Я обзавелся им, когда мне было восемнадцать лет; теперь он в таких же летах, а у него еще нет никакого сына!» Юноша был не кто иной, как знаменитый впоследствии Александр Дюма-сын.
Дюма же обязан я знакомством с Рашелью. Я еще ни разу не видел ее на сцене, как вдруг он однажды спросил меня, не хочу ли я познакомиться с нею. Да это было моим заветнейшим желанием! И вот в один вечер, когда Рашель играла «Федру», Дюма повел меня в Théatre français. Бывая со мною в других театрах, он обыкновенно без всяких церемоний прямо вел меня за кулисы, а тут попросил меня подождать немного и потом уже, вернувшись обратно, позвал меня к королеве французской сцены. Представление уже началось; мы прошли за одну из передних кулис, за которой было отгорожено ширмами что-то вроде отдельной комнатки, где стоял стол с прохладительными напитками и яствами и несколько табуретов. Здесь сидела молодая женщина, та самая, которая, по словам одного французского писателя, могла изваять из мраморных глыб Расина и Корнеля живые статуи. Она была очень худощава, нежного сложения и очень моложава на вид. На меня она и здесь, и позже у себя дома произвела впечатление статуи скорби. Она как будто только что выплакала все свое горе, и теперь мысли ее тихо витали в прошлом. Рашель приняла нас очень приветливо, голос у нее был низкий, грудной. Разговорившись с Дюма, она как будто забыла обо мне; он, должно быть, заметил это и, обернувшись ко мне, сказал ей: «Вот истинный поэт и ваш искренний почитатель! Знаете вы, что он сказал мне, когда мы подымались по лестнице? «Со мною, того и гляди, сделается дурно, так бьется у меня сердце при мысли, что я сейчас буду говорить с женщиной, говорящей по-французски прекраснее всех во Франции!» Она улыбнулась, сказала мне несколько приветливых слов.
Я ободрился, вмешался в разговор и сказал, что прибыл в Париж главным образом ради нее: я много путешествовал и много видел интересного и прекрасного, но еще не видал Рашели! Затем я извинился, что так плохо говорю по-французски. Она опять улыбнулась и ответила: «Ну, если вы будете обращаться к француженке с такими любезными речами, как сейчас ко мне, то она всегда найдет, что вы говорите прекрасно!» Я сообщил ей, что слава ее достигла и Севера. «Если я когда-нибудь попаду в Петербург и в Копенгаген, – сказала она, – то попрошу вас быть там моим покровителем. Кроме вас, я ведь никого там не знаю. И вот если вы, по вашим словам, прибыли сюда, отчасти ради меня, то надо нам познакомиться поближе; милости прошу побывать у меня! Я принимаю своих друзей по четвергам. А теперь… служба зовет!» – закончила она, протягивая нам руку, приветливо кивнула головой и, отойдя от нас на несколько шагов в глубину сцены, сразу как-то выросла, изменилась до неузнаваемости. Перед нами была сама муза трагедии! Из зрительной залы долетел к нам приветствовавший ее взрыв аплодисментов.
Я, как северянин, не могу привыкнуть к французской манере играть трагедию. Рашель играет как и другие, но у нее все выходит естественно, все же остальные только как будто копируют ее. Рашель – сама муза французской трагедии, другие актеры и актрисы только жалкие люди. Глядя на игру Рашели, трудно и представить себе иную манеру игры; ее игра – сама правда, сама естественность, но в ином их проявлении, нежели к какому привыкли мы, северяне.