Обстановка в квартире Рашели была роскошна, может быть, чересчур рассчитана на эффект… В первой комнате, зеленовато-бирюзовой, висели лампы с матовыми абажурами и красовались статуи французских писателей. В гостиной и в обоях и в меблировке преобладал пурпурный цвет. Сама Рашель была в черном платье и очень напоминала свой портрет на известной английской гравюре. Общество состояло из мужчин, преимущественно представителей искусств и науки. Впрочем, я услышал и два-три титула; имена гостей громко докладывались ливрейными лакеями. Угощение состояло из чая и прохладительных яств и напитков, скорее на немецкий, нежели на французский лад. При мне Рашель говорила и по-немецки; Виктор Гюго рассказывал, что он слышал, как она раз говорила по-немецки с Ротшильдом, и я спросил ее, правда ли это. Она ответила мне по-немецки: «Да, я даже читаю на этом языке; я ведь уроженка Лотарингии. У меня есть и немецкие книги. Вот поглядите!» И она показала мне «Сафо» Грильпарцера, но затем опять перешла на французскую речь. Она высказала между прочим свое желание сыграть роль Сафо, потом заговорила о роли шиллеровской Марии Стюарт, которую она исполняла. Я видел ее в этой роли и никогда не забуду, с каким истинным величием вела она сцену с Елизаветой. «Je suis la reine! Tu es… Elisabeth!» И в это одно слово «Elisabeth» она вложила столько презрения, сколько не высказать другим и в целом монологе. Но особенно поразила меня Рашель в пятом действии, которое она вела с таким правдивым спокойствием, на какое только способна истинная северная или германская артистка, но именно в этом-то действии она менее всего и нравилась французам. «Мои соотечественники, – сказала она мне, – не привыкли к такой передаче этой сцены, а между тем никакая иная здесь неуместна. Нельзя неистовствовать, когда сердце готово разорваться от скорби, когда прощаешься навеки со всеми своими друзьями!»
Главнейшим украшением ее салона были книги в богатых переплетах, стоявшие в роскошных стеклянных шкафах. На стене висела картина, писанная масляными красками и представлявшая зрительную залу Лондонского театра: на переднем плане стоит сама Рашель; к ногам ее сыплются букеты и венки. Под этой картиной висела небольшая хорошенькая полочка с творениями высших аристократов между поэтами: Гёте, Шиллера, Кальдерона, Шекспира и др. Рашель много расспрашивала меня о Германии и о Дании, об искусстве и о театре, ободряя меня ласковой улыбкой или дружеским кивком, когда я, преодолевая трудности языка, приостанавливался, чтобы найти нужное выражение. «Продолжайте! – говорила она. – Вы не вполне владеете французским языком, я слышала иностранцев, говоривших куда лучше, но их речи не всегда так меня интересовали, как ваши. Я понимаю самую душу вашу, а это самое главное; она-то особенно и интересует меня». На прощанье она написала мне в альбом:
«L’art с ‘est le vrai».
J’espére que cet aphorisme ne semblera pas paradoxal à un écrivain aussi distingué, que monsieur Andersen [21].
Rachel.
Paris le 28 Avril 1843»
Очень милого знакомого приобрел я в лице Альфреда де Виньи. Он был женат на англичанке, и в их доме приятно поражало сочетание всего лучшего, что есть в обеих нациях. В последний вечер моего пребывания в Париже Альфред де Виньи явился ко мне в маленький номерок отеля Валуа, находившийся под самой крышей, в такое время – около полуночи, – когда по общественному положению и богатству его можно было, скорее всего, искать в богатых салонах. Это он явился лично передать мне свои произведения и проститься со мной. В словах его слышалось столько искренности, а глаза выражали такое сердечное, теплое чувство ко мне, что я, прощаясь с ним, невольно прослезился.
Часто виделся я в последнее время и со скульптором Давидом; своей прямотой и характером он несколько напоминал мне Торвальдсена и Биссена. Познакомились мы с ним уже под конец моего пребывания в Париже; он сожалел, что это случилось так поздно, и спрашивал, не могу ли я остаться здесь подольше, тогда бы он сделал мой бюст в медальон. «Да ведь вы же совсем не знаете меня как поэта! Может быть, вовсе не стою такой чести!» – сказал я ему, но он посмотрел мне прямо в глаза, потрепал меня по плечу и ответил с улыбкой: «Я читал в вашей душе, прежде чем читать ваши произведения. Вы – поэт!»
21
Искусство в правде. Надеюсь, что афоризм этот не покажется парадоксом такому выдающемуся писателю, как г. А.