– Матушка Владычица, у меня к тебе просьбица небольшая будет, – сказал Гринька, на ходу пристраиваясь к Владычице.
– Чего еще удумал? – сердито спросила Владычица, косясь на петуха, который рвался, натягивая ремешок и хлопая крыльями.
– Сотвори, будь добра, чудо: научи петуха по-собачьему лаять, а то и бегать на ремешке его научил, а вот лаять никак не хочет.
– Сгинь, – сказала Владычица и ускорила шаг.
Гринька снова догнал ее:
– Матушка Владычица, сон мне наснился. Чудной такой сон, а к чему он, не знаю.
– Ну, говори свой сон, да быстро, – тихо приказала она.
– Быстро-быстро, – согласился Гринька. – Значит, так. Наснилось мне, будто мы с тобой лежим вместе на сене, и будто я к тебе шасть под юбку. А тут спущается с неба Святой Дух и говорит: «Ты чего это к моей женке под юбку лазишь?» А я ему говорю: так я ж это, мол, просто так, по-суседски.
Она остановилась и посмотрела ему в глаза и неожиданно для самой себя сказала:
– Гринюшка, родненький, и так тошно, что ж ты меня терзаешь?
– Значит, ты меня еще не забыла, – сказал он, торжествуя. – И не забудешь, как я тебя забыть не могу.
Она отшатнулась от него в испуге, повернулась и быстро пошла прочь, почти побежала.
Гринька вернулся к избе. Отец с Афанасьичем по-прежнему сидели на завалинке и пытливо смотрели на него.
– Об чем это ты, милок, с матушкой калякал? – ласково спросил Афанасьич.
– Да так просто, – беспечно ответил Гринька. – Пытал у ней, как лучше рыбу чистить: с головы али с хвоста?
– Ой, милок, ты у мине и докалякаешься, – все так же ласково, но с явной угрозой сказал Афанасьич.
В это время петух взмахнул крыльями и налетел на Афанасьича. Старик пригнулся, закрывая руками голову.
– Не бойсь, не укусит, – сказал Гринька, оттаскивая петуха. – Он тухлятиной брезгует.
Во дворе Гринька развязал ремешок, и петух, почувствовав свободу, радостно закричал и погнался за курицей, разгребавшей навоз. Гринька поднялся в избу.
– Ты, Афанасьич, на его не обижайся, – виновато сказал Мокеич, – он же у мине глупой. Без матери рос.
– Глупой-глупой, – рассердился Афанасьич, – а знает, за кем ухлестывать. Это ж надо нахальство такое иметь, на кого глаза-то таращит. Смотри, Мокеич, побереги сына. Ведь если что – зашибем.
– А что же мне с им делать? – робко спросил Мокеич.
– Жанить, – сказал Афанасьич решительно. – Жанить, да и все. Хоча бы на той же Анчутке, и как можно скорей.
– Да он на ней жаниться-то не захочет, – попытался возразить Мокеич.
Афанасьич посмотрел на него и твердо сказал:
– Захочет.
Во дворе Владычицы собралась вся деревня. Сама хозяйка сидела на высоком крыльце в нарядном полушубке, в расписных сапожках, принимала народ.
Первой вышла баба с перевязанной щекой. Положила перед Владычицей лепешку черную да кусок семги. Держась за щеку, застонала.
– Что у тебя? – спрашивает Владычица.
– Ой! – стонет баба.
– Зуб, что ли? Который?
– О-о! – баба засунула палец в рот.
– Змею живую добудь и вынь из нее желчь из живой, и чтоб она живая с того места сползла, а желчью мажь зуб, где болит, а если змея с того места без желчи не сползет, в той желчи пособия нет.
– У-уу, – благодарно простонала баба, пятясь задом в толпу.
Вышел из толпы мужичок, упал перед Владычицей на колени, приложился губами к ее ноге.
– Что у тебя, Степан? – спросила она ласково.
– Корова пропала, матушка. Третьего дня выгнал ее пастись к лесу, ввечеру пришел, а уж ее нет.
– Выйди поутру до света, стань на росу босой, плюнь трижды против солнца, говоря: «Пропади тень от света, роса от тепла, найдись, моя корова, приди к хозяину, дай молочка, напои меня, мою жену, моих детушек». Если волки не задрали, найдется. Понял, нет?
– Понял, матушка, благодарствую, понял.
– А ну-ка повтори, что делать должон.
– Ну, значит, это, выйти ночью, стать на росу босому, трижды плюнуть и сказать…
– Куда плюнуть-то?
– А я, матушка, и забыл.
– Вот, забыл! А это есть самое главное. Трижды плюнь против солнца. А что говорить надо?
– Ну, значит, «пропади тень от тепла»…
– Тьфу ты, несмышленый какой! Ну как же может тень от тепла-то пропасть? Ты видал такое?
– Не, – сказал мужик, – не видал.
– И значит, как надо говорить?
– А кто знает! – мужик растерянно почесал в затылке.
– Ладно, опосля придешь, назубок учить будешь.
Мужик, смущенный, отошел кланяясь.
Тут вышли из толпы отец Гриньки и отец Анчутки, вывели за руки своих детей. Гринька и Анчутка упали перед Владычицей на колени. Отец Гриньки бросил на крыльцо мешок. В мешке был поросенок. Он завизжал, забарахтался и покатился по крыльцу. В толпе все засмеялись. Матрена, выбежав на крыльцо, схватила поросенка и утащила в терем.
Отец Гриньки поклонился Владычице и сказал:
– Матушка наша, пресвятая Владычица, надумали мы оженить наших детушек, просим твоего святого благословения. Пусть промежду ними будут мир да совет.
Владычица сжала губы, и взгляд ее встретился с непроницаемым Гринькиным взглядом. Однако она сдержала себя и с подобающей случаю величественностью свела руки крестом, левую ладонь приложила ко лбу Гриньки, стоявшего справа, правую – ко лбу Анчутки.
Молодые отошли кланяясь.
Вышла баба с ребенком.
– Что у тебя? – строго спросила Владычица.
– Да я вот все с дитем, матушка. Уж ты не серчай, а только животик у него все не проходит.
– Медвежью печень высуши, истолки в ступе, смешай с молоком, мажь живот на ночь – пройдет.
Она поднялась, давая понять, что прием окончен. Старухе, которая сунулась к ней с какой-то жалобой, сказала:
– Ладно, хватит, в другой раз.
Придя к себе в комнату, она упала на кровать и зарыдала. Потом встала на колени и, воздев руки к потолку, закричала:
– Дух Святой, прости меня, накажи меня, побей меня громом небесным, укажи мне, как жить, что делать? Слаба я, грешна, не то что править другими, с собой совладать не могу. Что ж ты молчишь? Что не отзываешься? Уж я, кажись, не докучала тебе своими просьбами. Помоги же мне, ежели ты есть!
Уткнувшись лицом в подушку, она снова забилась в рыданиях.
Вечером в Гринькиной избе лохматый парень играл на жалейке. Другой парень и толстая девка плясали, от усталости не проявляя к этому занятию никакого интереса. Большинство гостей уже спали, кто за столом, кто на лавке. Огромного роста мужик храпел на полу посреди избы. Баба возле печки кормила ребенка грудью. Мокеич наседал на сидевшего рядом Афанасьича.
– Нет, Афанасьич, – кричал он, – вот ты человек умный, так ты мне разъясни, кто главнее: зверь или рыба?
– Да ну тебя! – отмахивался от него напившийся вдрызг Афанасьич.
Парень, которому надоело плясать, сел за стол и неожиданно закричал:
– Горько!
Гости, те, кто проснулся, испуганно схватились за кружки с брагой и повернули головы в тот конец стола, где должны были сидеть молодые. Но там была только Анчутка.
– А где этот… ну, как его… Гринька? – заплетающимся языком спросил Афанасьич.
– На двор пошел, – ответила, поднимаясь, невеста.
– Горько! – заорал опять парень.
– Не ори, – попросил его Афанасьич.
…Владычица лежала у себя в комнате, ворочалась. Ей не спалось. В тереме было тихо, только где-то за печкой изредка трещал сверчок. Вдруг заскрипели половицы. Владычица прислушалась. Кто-то ходил по терему.
– Матрена! – закричала она.
Вбежала встревоженная Матрена:
– Что, матушка?
– Слышишь? – сказала Владычица. Матрена прислушалась.
– Что? – шепотом спросила она.