ЗА СЕВЕРНЫМИ СКАЗКАМИ
Главным событием в жизни Пришвина — гимназиста первого, класса был побег с двумя товарищами, им же соблазненными «на смелое дело», побег в «Азию — страну золотых гор». Конечно, это было продолжением его детской сказки о стране счастливых, где не существует злого Кащея.
Путешественников изловили и доставили обратно — «поехали в Азию, попали в гимназию», зло издевались над ними остальные мальчишки.
Шли 80—90-е годы XIX века. Еще так недавно Чернышевский стоял у позорного столба, Достоевский — у виселицы. Все взывало к совести молодых людей — выйти на прямую общественную борьбу. Пришвин-студент уже член одного из первых в России марксистских кружков, он захвачен подпольной работой, он переводит и распространяет среди рабочих революционную литературу классиков марксизма. Из ранних дневников: «…Самое счастливое, самое высокое было, что я стал со своими друзьями одно существо, идти в тюрьму, на какую угодно пытку и жертву стало вдруг не страшно, потому что уже было не «я», а «мы» — друзья мои близкие, и от них как лучи «пролетарии всех стран». Чувство конца, и окружающей тебя мерзости, и своей неудачи: быт России, разлагается семейная жизнь, теряется всякий образ… На пустом месте становится идеал общего счастья и мыслимая близость с несчастными всех стран «пролетариями».
Пришвин переводит книгу Бебеля «Женщина в прошлом, настоящем и будущем». «Никакой поэзии не было в книге «Die Frau und der Sozialismus», но для меня книга как флейта пела о женщине будущего», — вспоминает Пришвин в конце жизни. Не случайно выбрал он именно эту книгу: ведь она была о самом заветном — о детской Марье Моревне, или, как впоследствии он скажет, о его «физическом романтизме». Что это значит у Пришвина?
«Мне вспомнилась моя вековечная раздвоенность: позор «обыкновенной» любви и страх перед большой любовью. Еще мальчишкой в 20 лет я в этом сознался Маше (Марье Моревне из «Кащеевой цепи», о которой мы только что прочли. — В. П.), а она мне на это, лукаво, как Джоконда, улыбаясь, ответила: — А ты соедини».
Через отношение к Марье Моревне мальчик предчувствовал: есть в любви к женщине какая-то целостность, осуществление прекрасного. Впоследствии он узнал, что это в человеке называется старинным словом «целомудрие». Какое старомодное дедовское слово — и сколько оказалось в нем содержания!
По существу, это началась в юноше борьба против разрыва на дух и на материю, разрыва, терзающего многие века сознание человека.
В конце жизни Пришвин пишет в дневнике: «…Святость жизни — акт соединения духа и материи — воплощение и преображение мира. Творчество это непременно требует двух и называется любовью. Итак, любовь как творчество есть воплощение каждым из любящих в другом своего идеального образа. Любящий под влиянием другого как бы находит себя, и оба эти найденные новые существа соединяются в одного человека».
Эта романтическая тема шла рядом с подпольной работой рядового революционера[8], к которой он был, по его собственному признанию, «до последней крайности неспособным». Тем не менее эту честную самозабвенную работу он вел, и она привела его в тюрьму и в ссылку, а потом уже за границу, где он кончал университет: агрономическое отделение философского факультета.
«Да вы, сударь, — сказал однажды ему Горький, — настоящий романтик… Вы что делали? Почему не взялись за перо и пропустили столько времени?»
По окончании университета Пришвин попал в Париж, и там на него обрушилась как величайшее испытание не мечтательная, а реальная любовь к реальной девушке — русской студентке. Это было событие, во многом повлиявшее на его дальнейшую жизнь.
Намечавшийся было брак окончился разрывом. Почему? Пришвин винит одного себя в этой любовной неудаче. Он винит себя за то, что был только «потребителем любви», неспособным к вниманию в отношении встреченной им женщины. Он бессознательно пользовался ею «как поводом для своего полета». Позднее он напишет: «Постоянная моя тема о женщине, что поэты любят не ее, а свою мечту».
В 1937 году, проглядывая свою жизнь, всю — и до последней минуты, Пришвин записывает в отношении себя до преувеличенности беспощадно: «В любви моей была спешка, чувственность, с неспособностью вникнуть в душу другого человека».
Та девушка оказалась проницательней его, она увидела его колебания, все поняла, отказала ему, и тем самым она подарила нам поэта; она поставила мужчине, по словам Пришвина, нравственную задачу «стать мужем», и мы должны принять это слово у Пришвина в самом глубоком его значении: он должен был духовно созреть — научиться давать, а не брать, любить, а не просто любоваться женщиной.
«Женщина протянула руку к арфе, тронула пальцем, и от прикосновения пальца ее к струне родился звук. Так было и со мной: она тронула — и я запел».
Женщина подарила нам поэта, а сама растворилась в безвестности, увяла седеющей конторщицей лондонского банка. Такой она промелькнула где-то в 20-х годах в единственном сохранившемся от нее у Пришвина письме.
Разрыв был пережит молодым человеком как удар столь сильный, что следы от него чувствовались в душе многие десятилетия. Он был оглушен, подавлен, находился на грани душевного заболевания. Он сразу же вернулся в Россию и стал работать в деревне. Он приник к земле, как к последнему прибежищу, и там, у природы, стал вновь, как малый ребенок, учиться жить.
Он наблюдал теперь, как серьезно, самоотверженно живут и любят звери, птицы, все живое. Как пуста бывает подчас человеческая «свободная» любовь. И в то же время как много надо человеку создать своего и вложить в чувство любви, чтобы поднять его до себя.
«Природа — это любовь, а человек — это что из любви можно сделать», — повторим мы снова за Пришвиным.
На этом и Обрывается автобиографический, тоже, по существу, недописанный роман «Кащеева цепь».
Роман не дописан, но из него-то и вытекает, потоком разливаясь по всем последующим произведениям, тема об «охоте за счастьем», об охотнике, отказавшемся схватить преследуемую им прекрасную самку оленя. Он не может присвоить прекрасное, он предпочитает ему служить. Прекрасное, по словам Пришвина, не дается ни мечтателю Дон-Кихоту, ни завоевателю Дон-Жуану. Оно дается труженику, бескорыстному в своем труде.
В конце жизни Пришвин вспоминает о давно прошедшем: «На людях было неплохо жить, и никто не подозревал о том, что происходило во мне. Но оставаться одному с самим собой нельзя было; легче было бы, кажется, переносить колесование тела, чем эту тоску. Вот и было один раз, в таком состоянии колесования души я попробовал отвлечь себя от боли записью каких-то слов народной речи… Я увлекся писанием и потом, очнувшись, почувствовал впервые себя счастливым. И это счастье, оказалось, пришло ко мне оттого, что я забыл себя с моей тоской… Так я, утратив невесту, нашел ее единственную в слове…»
Идет начало века. Пришвин — агроном в деревенской дореволюционной России. У него жена — крестьянка, «простая и неграмотная, очень хорошая женщина». И самое главное, он никогда за всю долгую жизнь не соблазнится «опытом» в любви: «…В этом одном опыт не дает ничего и даже наоборот: чем больше опыта, тем более неведомой остается область любви, и все кончается тем, что герой попадает в обыкновенные лапы. Напротив, «неопытный» делается господином и строителем семьи. Так что есть область жизни, которая не открывается, а затемняется в опыте».
Пришвин живет теперь как природа: строго и просто.
Неосознанное, но непреодолимое призвание к искусству заставляет Пришвина в 1905 году бросить науку, уводит его на поиски какого-то «края непуганых птиц и зверей» — на необжитый, дикий по тем временам Север — Карелию и Беломорье. Мы понимаем — это было продолжение детского побега в «Азию — страну золотых гор». Правда, он едет сейчас с практической, трезвой целью по поручению ученого-этнографа собирать и записывать народные сказки.