— В целом — нормально, — ответил я, пробуя на вкус горячее варево — несколько горьковатое и очень терпкое. — Ничего не болит, только слабость во всем теле. А с Сонечкой что?
— Спит. Как тогда. Заснула сразу, как только ваши боги ушли, — ответила ведьма. — Вы все заснули, все трое. Госпожа Уиллис недавно проснулась, минут сорок назад.
Я выпил содержимое чаши залпом и поднялся на ноги. Меня немного пошатывало, но в целом чувствовал я себя достаточно бодро. Силы очень быстро возвращались ко мне, уж не знаю, благодаря ли отвару Лу или от какой другой причины.
— А ты тоже не помнишь ничего, как она? — поинтересовалась Лу шепотом, — Мне опять все пересказывать, да? Или я теперь могу немного поспать?
На секунду мне показалось, что мои глаза, уши, нос и рот снова забиты черной киселистой субстанцией. Что все, что только что было, — всего лишь последняя фантазия угасающего разума. Бред, которым он пытается заслониться от нестерпимой черной жути.
Я сделал над собой усилие и вновь заставил себя увидеть поляну с черным мавзолеем, спящую на земле Сонечку, тревожно заглядывающую мне в глаза Лу и Лару, сидящую у огня. Она, видимо, успела уже несколько успокоиться и теперь, развернув письмо, читала его при свете костра. Губы ее кривились, но взгляд скользил по строчкам с жадностью и даже голодом. На нас с ведьмой она внимания никакого не обращала. Будто нас тут совсем не было.
— Если я чего и не помню — то это только к лучшему. А некоторые вещи лучше навсегда забыть, — сказал я, изгоняя последние остатки черного видения прочь. — Отдыхай, сядзе.
Эпилог
Жизнь каждого человека — это сказка, написанная Богом.
1
Около полудня, миновав широкий арочный мост через Ицку, со стороны города к восточному таможенному посту подъехала открытая коляска, в каких имеют обыкновение разъезжать по городу зажиточные торговцы, муниципальные чиновники высокого ранга и эльфийская знать. Кучер-эльф в расшитой серебром ливрее, припарковав коляску несколько в стороне от таможенного поста, здесь размещенного, был сразу отпущен в город и ушел туда пешком, напоследок отвесив тем, кого он привез, изящный поклон. В коляске той приехали два господина эльфийской наружности, чьи костюмы хоть и не являлись последним писком ицкаронской моды, подчас довольно странной, но зато были скроены и пошиты на заказ из хороших и недешевых тканей: суранского бархата, катайского белоснежного шелка и ицкаронского льна лучшей выделки. Эти двое весьма походили друг на друга внешне: и высоким ростом, и светлыми длинными волосами, и скуластыми раскосыми лицами. В этом не было ничего удивительного, поскольку один из них был сыном другого, хотя, строго говоря, в отличие от отца, эльфом не являлся, а был полукровкой. Старшего, носившего на носу очки в золоченой оправе и сжимавшего в руках прогулочную трость, звали Лареном Эорином; что касается его сына, чьи длинные волосы были собраны в хвост головным платком, то это был не кто иной, как Квентин Уиллис-Эорин.
Простившись с кучером, Эорин-старший остался сидеть в коляске, поглядывая на Восточный Тракт, а его сын вылез из нее и принялся прохаживаться туда-сюда, бросая взгляды в том же направлении. Разумеется, таможенники вскоре обратили внимание на эту парочку. Капрал, закончив проверять документы у очередного торговца, желающего проехать в город, отдал распоряжение своим людям начать досмотр груза, а сам направился к коляске, чтобы выяснить, для чего это господа эльфы устроили тут наблюдательный пункт, и с намерением потребовать отправится куда-нибудь подальше от вверенных ему рогаток. Но рисунок на запястье милорда Квентина, изображающий грифона с треугольным щитом в передних лапах, и несколько негромких слов вмиг переменили отношение капрала к этим двум наблюдателям. Он кивнул, прищелкнул каблуком, приветствуя коллегу — милорд Квентин был, помимо всего прочего, сержантом Стражи, — и вернулся к своим людям, которые с этого момента совершенно перестали замечать парочку.
Время шло. Майское солнце уже давно миновало зенит, день клонился к вечеру, а того, что ожидали отец и сын, все не случалось. Милорд Квентин стал проявлять признаки крайнего нетерпения. Он то и дело сверялся с карманными часами, поминутно запрыгивал на подножку коляски и, привстав на цыпочки, подолгу высматривал что-то у самого горизонта, затем спрыгивал на землю, подходил к лошадям, проверяя, ладно ли надета на них упряжь, после возвращался к коляске и снова прохаживался туда-сюда, заложив руки за спину. Милорд Ларен вел себя поспокойнее: поднимался с мягкого дивана и выходил из коляски исключительно чтобы размять ноги, большую часть времени ожидая сидя, однако при этом его взгляд был направлен исключительно на восток — туда, откуда тянулся тракт. На нервное беспокойство своего спутника, как и вообще на окружающую обстановку, он внимания практически не обращал. Он-то первым и заметил фургон на горизонте, несмотря на близорукость, а может быть и благодаря ей — кто знает, что за заклинания были наложены на его очки?
— Едут, — бросил он коротко.
Милорд Квентин тут же оказался на подножке коляски и замер там, всматриваясь в темную точку на самом горизонте. Минуту или около того он и вовсе не шевелился, а потом вдруг начал спешно чистить манжетой рукава полу камзола, совершенно, надо заметить, чистого. Затем принялся пятерней расчесывать свои длинные волосы и даже развязал и снова завязал головной платок, их стягивающий. Что касается милорда Ларена, то с той минуты, как он заметил фургон на дороге, эльф сделался бледен, а плечи его болезненно обмякли. Пошатываясь, он вышел из коляски, при этом прогулочная трость оказалась вдруг очень кстати — ноги отчего-то стали ватными, хотя прежде милорд никогда не жаловался на подобную слабость.
К тому моменту, когда фургону оставалось преодолеть последнюю сотню метров до таможенных рогаток, и светловолосый возница уже понемногу натягивал вожжи, умеряя бег серой в яблоках лошади, у милорда Квентина окончательно сдали нервы. Что-то выкрикивая, он бросился к фургону, по-ребячески перемахнув через перекладину, лежавшую на двух рогатках. Этим он весьма изумил таможенников, а возницу, который видимо решил, что милорд собирается броситься лошади под копыта или фургону под колеса, заставил натянуть вожжи и спешно закрутить ручку тормоза. В тот же миг, не дождавшись полной остановки фургона, навстречу милорду Квентину с козел фургона соскочила темноволосая женщина в потрепанном охотничьем наряде, заглушая своим визгом и скрип тормозов, и ржание несколько перепугавшейся лошади, и выкрики самого милорда. Эти двое встретились и схватились в крепких объятиях; совершенно не стесняясь присутствующих, принялись осыпать друг друга поцелуями, перемежая их громкими, но малопонятными восклицаниями.
— Это и есть ее сын? — поинтересовалась у возницы молоденькая — не старше семнадцати лет — катаянка в зеленом платье, выбираясь из глубины фургона на козлы.
— Ага, — ответил возница и, обернувшись, крикнул вглубь фургона: — Сонечка, хватит спать. Ицкарон уже!
— Разбудишь у Храма Героев, — ответил ему женский заспанный голос. — Что я, Ицкарона никогда не видела?
— Нам сейчас таможню проезжать, — сказал светловолосый, раскручивая ручку тормоза.
— Ну и задекларируй меня как что-нибудь недвижимое, — буркнула в ответ названная Сонечкой, — не мне тебя учить.
Светловолосый, пожав плечами, направил фургон к таможенникам, которые с интересом наблюдали за встречей матери и сына. Последних пришлось объехать по заметной дуге: те стояли на середине дороги и не только никуда уходить не собирались, но и вовсе окружающей реальности не замечали.
— Мама, посмотри, как я вырос, мама! — услышал возница, когда фургон проезжал мимо.
— Квени, маленький мой! — причитала мать, начисто игнорируя тот факт, что сын был на добрую голову выше ее.