Звонок телефона заставил Катю вздрогнуть. Междугородний. Каких усилий ей стоило не броситься к аппарату! Она знала, что это звонит Ромка, звонит из Москвы. Катя прикрыла дверь в комнату, где спал Шурка. «Меня нет дома, меня нет дома», — повторяла шепотом, щеки покрылись краской, дыхание участилось. «Пусть думает, что хочет, пусть только не считает меня самой преданной дурой, что с утра до вечера только и делает, что ждет его». Уезжая, Ромка запретил ей звонить на трубку. Сказал: «Если будет нужно, я сам позвоню». Это был абсолютно идиотский разговор, и еще никогда Катя не чувствовала себя такой униженной. «Оставь эту привычку, — сказал Ромка. — Забудь, что у меня есть труба». «Почему?» — удивилась она. «Потому что! — отрезал Ромка. — Потому что ребята уже смеются. Все, что нужно, ты мне дома успеешь сказать. Если ты позвонишь мне, я буду знать, что случилось нечто из ряда вон выходящее». Катя попыталась промямлить нечто дежурное про то, как ей важно слышать голос мужа, как она иногда скучает по нему, но лицо Ромки неожиданно приняло самое жесткое выражение: «Я запрещаю тебе звонить мне на трубку, ты поняла? Она нужна мне для работы, а не для того, чтобы мне названивали всякие истеричные идиотки». «Всякие истеричные идиотки», — повторяла про себя Катя, сжимаясь от стыда. Ромка разговаривал с ней, как с назойливой любовницей: «Я запрещаю тебе». «Может быть, ты запретишь мне любить тебя?» — эта фраза пришла ей на ум позже, а жаль, она была бы так к месту!
Все менялось в Катиной жизни, менялось неотвратимо и нежеланно. Теперь ей заранее нужно было обдумывать темы разговоров, выстраивать фразы, заготовленные для общения с мужем. Она терялась в его присутствии, она (о ужас!) не знала, о чем говорить. Иногда это становилось просто невыносимым, тем более невыносимым, чем чаще она вспоминала свое с Ромкой прошлое — одно на двоих. То, каким он был — нежным и неуклюжим, до беспамятства влюбленным в нее, Катю. О, она очень хорошо помнила этого стриженого курсантика, такого основательного, такого хозяйственного… хотя и до ужаса провинциального. Она принимала его ухаживания с видимым снисхождением, эти бесконечные цветы, конфеты, безумные взгляды, ей было приятно и немного неловко за него, за его заметную деревенскость, за окающий волжский говорок… Но что поделать, питерские мальчики не очень-то обращали на нее внимание. Она была маленькой и невзрачной на фоне своих крупногабаритных подруг, и все ее два с половиной романа закончились, фактически не успев начаться. А Ромка… Он был единственным, кто полюбил ее. Катя могла делать с ним все, что угодно, говорить ему все, что хочется, прогонять и вновь звать назад, как уличную собачонку, и все он принимал с неподдельным восторгом. Катя упивалась своей властью над Ромкой, она с наслаждением демонстрировала свое преимущество всем подругам, и те, поначалу с юмором относящиеся к «саратовскому парнишке», мало-помалу сошлись во мнении, что это то, что Кате нужно.
Почему она вышла за него замуж? Да потому что он сделал ей предложение, почти сразу же после их первого совместного секса, дрожащим голосом, боясь, что она скажет «нет». Ей не то что предложений никто раньше не делал — ее оставляли быстро и без сожалений, как вещь какую-то, потеряв к ней интерес, и тут же у нее на глазах начинали строить отношения с ее же подругами. А Ромка… Он был такой безопасный. «Уж этот-то точно никуда не денется», — сказала мама, у мамы был точный расчет: да, иногородний мальчик, прописка нужна, Катя для него — столичная шикарная девочка, изломанная, капризная, интересная. Она сказала «да». Она была уверена, что это навечно — вот эти взгляды обожающие, цветы, подобострастное отношение к ней. А Ромка вдруг начал меняться. Расти. Постепенно пропало волжское произношение, манеры стали уверенно-мужскими, какой-то там новый имидж стал складываться. Вдруг оказалось, что у ее мужа хороший вкус — к вещам, к одежде: то, что он покупал себе, шло ему безоговорочно. Катя и радовалась (оказалось вдруг, что Ромка красивый и интересный, стильный такой), и боялась (чужие женщины на улицах стали смотреть на него с интересом). Дальше — больше. Появилась некая сдержанность в повадках, восторженность исчезла, взгляд стал жестким. Теперь он больше не зависел от Кати, от ее настроений. Он стал самостоятельным. Наверно, она слишком поздно это почувствовала. Подумала однажды: «Почему он больше не смотрит на меня с прежним восхищением, ведь я все та же?!» — и вдруг поняла, что да, она все та же, но Ромка изменился — до неузнаваемости. Пока она лелеяла в себе образ его любимой девочки, он вырос и ушел вперед — куда-то прочь от нее. И теперь уже Катя не знала, как изменить хоть что-то, как заставить его вновь полюбить себя. Самым ужасным во всем этом были его деньги. Они придавали Ромке вес и значительность, с ними он чувствовал себя всесильным, на них он мог купить все, что угодно. И женщин в том числе. Тех женщин, которых интересуют деньги — сильных, красивых, надменных, и других — жадных, смешных и алчных. И Ромка начал покупать их. Ведь Катя у него уже была.