Юлия поняла. Она собралась с духом и собрала свои вещи, не возмутилась, только перед уходом сказала зятю – директору Прову Провичу Сатарову:
– Я надеюсь, ты осознаешь, что творится. И каковы последствия. Ладно, я – дряхлая кляча, меня за забор не жалко… Пусть я кляча, но не дура – и не слепая кляча. А ты не боишься, что тебя тоже вот так… У меня чувство, что настал конец. Но ведь все никогда не кончается – должно быть, по крайней мере…
Пров Прович благоразумно промолчал перед резкой тещей, но позвонил Марату Елгокову, и вскоре Юлию позвали преподавать в металлургический техникум на Социалистической улице, там она проработала еще несколько лет, прежде чем окончательно стать затворницей в Коммуздяках.
С того самого унизительного случая Юлия больше никогда не пересекала Центральную проходную КМК на Площади Труда. Вот так все обернулось – стремительно и бесповоротно. Нельзя вернуть. Нельзя словно в магическом зеркале поменять конец с началом – мы ведь живем не в сказке. Если б можно было… Где оно, начало? с какого момента начинается? А ведь у Юлии запечатлен этот момент. Впервые она прошла по подземному переходу под площадью Труда к комбинатовской проходной после окончания института – и даже раньше, на студенческой практике. Где-то на антресолях старинного шкафа в доме в Коммуздяках должен сохраниться пожелтевший снимок – на нем бойкая кудрявая девушка с румяными щеками, в пестром ситцевом платьице и поверх в мужеподобном «плечистом» пиджаке, в лакированных туфлях. Круглое, свежее, смеющееся лицо, ветер задувает пушистую прядь, хотя румянец не разглядеть на размытом черно-белом фоне, а вот глаза сияют. В углу снимка стоит дата – 195… год. Тот самый миг. Очень, очень давно! целая жизнь пронеслась…
Эдакий вихрь спутанных мыслей не мог закрутиться разом в голове Максима Елгокова – пожалеть надо его бедную голову, ей и так сегодня досталось. Сейчас Максим стоял и смотрел на теперешнюю Юлию – свою родную (или двоюродную) любимую бабушку. Да, годы забрали свое. Юлина фигура – в юности коренастая и спортивная – после рождения двух дочерей раздалась вширь. Уважаемая работница КМК, солидная мать семейства смотрелась обыкновенно для тогдашней провинции. Наряды соответствующие: цветастые кофты с длинными рукавами и свободные удобные сарафаны, белый халат в лаборатории. Осенью широкие плащи и узорчатые платки как на матрешках, резиновые сапоги. Зимой пальто с меховым воротником и войлочные бурки, самовязанные варежки. Жесткие дамские сумки и набитые всякой всячиной авоськи. Кудреваты пряди туго собирались сзади, шпильками крепился шиньон из своих же волос, губы красились темной помадой, брови никогда не выщипывались – больше никакой косметики не полагалось. В праздники Юлия выбирала светлые блузки и делала начес, и тогда голова напоминала шар. Так выглядели все замужние женщины в ЦЗЛ – и не только там – типичные советские тетки.
Теперь Юлия потеряла немало веса – исчезла ее справная толщина. Максиму не показалось – бабушка уменьшилась и вверх, и в бок. Ее когда-то жесткая прямая спина согнулась, лопатки опустились. Ноги истончились, стали напоминать две сухие палки и слушались все хуже. Однако ослиное упрямство сохранилось в нетронутом виде. Великолепная трость ручной работы из американского ореха, инструктированная серебром, перламутром, украшенная резьбой и отделанная маслом, подарена внуком Генрихом (он оплатил, а правнук Дэн привез дорогую вещь из Европы). Подарок, пренебрежительно брошенный в кладовке, с тех пор пылился за ненадобностью, поскольку там же случайно обнаружилась старинная потемневшая дубовая палка с серебряным кольцом – поцарапанная, но довольно крепкая. Юлия с радостным криком вцепилась в находку.
– Это еще мамина!
Недовольному Генриху Юлия продемонстрировала на палке надпись – по серебряному ободку махонькими буковками выдавлено «Ща…в – Уты…а – 192…год» (отдельные буквы стерлись от старости), таким способом легко доказано, что палка вполне могла принадлежать незабвенной Агриппине Ивановне, супруге Иннокентия Павловича. Разумеется, находка сразу стала семейной реликвией, своеобразным фетишем. Палку Юлия таскала с собой всюду – делала вид, что из снобизма или упрямства, убеждала, что старинное дерево хранит особое тепло, а отполированный набалдашник сам скользит в ладонь как нельзя удобней – да, говорила и это, и еще другое, но ей и вправду было тяжело ходить. Палка стала неотъемлемым Юлиным продолжением.
Про Юлию можно рассказывать и рассказывать, и даже посвятить ей целую книгу – про светлый ум, гордость и справедливость, живую заинтересованность, злоязычие, бескорыстие и упорство, про ее последнюю обиду и пришедшее опустошение – но это будет уже другая книга. Поэтому прервемся. Лишь одно. Куда в данную минуту напряженно вглядывался Максим Елгоков, пытаясь обрести реальную опору в том фантасмагорическом действе, что захватило его сегодня днем и потрясло до глубины душевной.