— Знает, знает, — Фролка сердился. — Что он знает? Чего сюда приперся? Я не знаю, ты не знаешь… Куда идти, если не знаешь зачем? А этот все гонит, дурак, а куда гонит? Я не знаю. Неизвестно, чего ему надо. Ты слышишь?
Ванька ответить не мог, потому что спал.
— Иди на лежак, — сказал Фролка.
Ванька хотел головой кивнуть, да не удержался, брякнул лбом по столу. Фролка усмехнулся, и не зло, по-доброму. Подхватил попутчика под руки, перетащил на лежак, сунул котомку под голову. Разулыбался чего-то, лег на скамью у окошка. Лежал и улыбался.
Проснулся Ванька, будто толкнул его кто, глаза открыл. Темно. Присмотрелся — дверь открывается медленно, а в проеме, в мутном свете — фигура. Черная, большая, неясная.
— Человечинка притопала, — прошелся по зимовью утробный голос. — Давить будем.
Ванька вжался в лежак и почувствовал, как мутится в голове, как и лежак, и избушка, и сам он повалились, поехали вниз, вниз, в бездну. Фигура надвигалась, видна была мощь ее, но очертания не прояснялись, походило на то, что слеплена она из земляных комьев, которые вот-вот должны рассыпаться, а не рассыпаются, наоборот, набираются страшной силы. Ванька цеплялся за ускользающее сознание, когда прямо из-под лежака, у самого его носа, поползла вверх, распрямилась другая фигура, такая же огромная, но в белом. Второй голос произнес предостерегающе:
— Не ты впускал, не тебе давить…
В последний миг перед тем, как провалиться в пустоту, почувствовал Ванька, как дрогнул лежак, сотряслось зимовье; рванулся за стенами, в лесу, то ли победный вой волчий, то ли предсмертный крик человечий. Сошлись две силы, схватились в поединке.
Ванька успел еще удивиться, отчего это шума в зимовье никакого, а снизу, из-под земли идет рокот, будто там валуны кто ворочает? И обмяк, пропал.
Проснулся Ванька, когда радостный солнечный луч ощупывал доски пола. В лесу орали птицы. Ванька лежал и думал, не приснилось ли ему вчерашнее? В зимовье все на месте, дверь закрыта, Фролка спит на лавке к стене лицом, уютно свернувшись калачиком. Окончательно сбрасывая дурной сон, шагнул к нему Ванька.
— Вставай, парняга!
Тряхнул шутливо за плечо. От толчка Фролка вывернулся, как без костей, повалился на пол. А лица нет, каша кровавая.
Ванька тащил его на полянку, от леса бежал Пронька. Уложили на травку, Проньку трясло:
— Пошли, пошли быстрее! Доночевались…
— Ты что? — глянул Ванька недобро. — Схоронить надо.
— Пошли, говорю, здесь не хоронят, — и еще подтвердил не поверившему Ваньке: — Не хоронят здесь, потом объясню. Уходим!
Потащил Ваньку к лесу. Фролка лежал, неприятно вывернувшись, будто высматривал, куда это они пошли?
До деревеньки не останавливались полных два дня. Пронька то принюхивался, то оглядывался, следы в траве искал; Ванька злился, пока не понял, что боится его спутник. И не просто боится — до холода в груди, до злого отчаяния, которое оборачивается силой и твердостью, дает звериную осторожность. Пронька теперь не подгонял, он вел за собой.
А Ванька сдал, зимовье его подломило. Порой наваливалась чудь, хотелось лечь на землю, пропасть, исчезнуть. И лег бы, не будь рядом Проньки.
Земля вокруг лежала иная. Вместо густого леса пошли сплошняком проплешины, крытые жухлой травой, с островками кривых берез. Попадались каменные глыбы, торчавшие среди ровного места. Тут уж Пронька прятался как мог: ползли по ручейкам, по болотцам, держались кустов да кочек.
Вечером второго дня, после того, как в полной темноте, на ощупь перебрались через болотину, Пронька неожиданно повеселел:
— Давай-ка отдыхать будем. Скоро деревенька«.
Спали без костра, на каких-то камнях. Утром с облезлой кочки увидели Заячью Падь.
Деревенька оказалась худая, вразброс, торчали домишки, по два, по три, хуторками, а между — дыры, будто и здесь жили когда-то люди, а нет их. Сплошной бурьян. Оставшиеся дворы стояли не крытые, как положено, а и вовсе без заборов, без деревьев. Место чахлое, больное. И солнце висело здесь странное, будто не солнце, а вьется на одном месте раскаленный вихрь серой пыли, источающий злой, слепящий огонь.
На улице встретился только баран с высохшей шкурой на ребрах, со свалявшейся клочьями шерстью. Пошатываясь, брел он от двора к двору, у каждого останавливаясь надолго, оглашая деревню истошным «Бе-е-е».
Пронька еле ноги переставлял, голову задрал, вывернул в сторону, и в глазах — маята такая, что Ванька поежился:
— Ты чего?
— Горушка Злая…
За деревней уходила вверх каменная стена, на нее-то Пронька и смотрел.