Я продолжал обдумывать и мысленно сочинять, я делал это скорее для собственного развлечения, а может, для того, чтобы понять, почему меня никак не отпускает, не тонет в глубине памяти этот образ утреннего, обглоданного коварными оттепелями ранней весны сквера — молодой человек, застигнутый рухнувшей на него лавиною постижения, щуплая фигура в поношенном пальтеце рядом с ним… Постепенно это превратилось — сначала — в привычку, потом — в нечто, еще менее осознанное, потом — я, казалось, и совсем все забыл, закружился в повседневных заботах, все, казалось, вошло в свою, пусть лежащую немного в стороне от главного тракта — колею.
Однако спустя годы ко мне вдруг пришло осознание, вернее, поначалу неясное ощущение того, что мир вокруг незаметно для меня изменился. Исчезли некоторые знакомые мне места и заменились незнакомыми; там, где я еще недавно свободно ходил, вдруг появлялась глухая кирпичная стена, будто всегда здесь стояла; напротив — там, где помещался знакомый дом, теперь ничего не было, просто — пустота, вакуум. В этом не было бы ничего странного — город не музей, он меняется, живет по своим законам — но странным было именно то, что никто больше будто этого и не замечает, будто история каждый день начинается в ноль часов, ноль минут… Когда я задавал вопросы, на меня удивленно и как–то с опаской смотрели и отвечали, дескать, нет, вроде так всегда и было… Но эта пустота — смотрите, ведь там нет ничего, кажется, даже пространства и времени… — это как?!. Ничего, отвечали мне, явно не понимая, отчего я волнуюсь, вроде так и было всегда — вы, может, не местный? И я постепенно начинал понимать, что — да, вероятно… уже…
Наконец я отчетливо увидел, что это же самое происходит и с людьми — там, где еще вчера я видел знакомое лицо — теперь было незнакомое: незнакомые люди здоровались со мною и я вежливо отвечал им, приветливо даже улыбаясь, но сам нервозно пытался припомнить: — кто это?! — и не мог. Я научился делать вид, что ничего не замечаю, тем более, что внешне и точно: ничего как бы не изменилось — со мною здоровались, я отвечал, в свою очередь осведомлялся о здоровье: — здоровье, ничего себе, по погоде, — да, — соглашался я, правда, действительно. Ничего не изменилось — кроме того, что я решительно не имел понятия, с кем говорю. Но так ли это важно? «Совсем не важно, — казалось, отвечали их незнакомые глаза, — мы ведь тоже не знаем, с кем говорим…»
Но затем стали меняться и пропадать имена — и я теперь не мог правильно вести беседы на их, неродном для меня, языке. Мне приходилось делать вид, что я запамятовал… — как, простите? — как вы сказали?!. Н… как? И стали пропадать лица — на их месте я стал видеть — ничего: вакуум, пустота… Я бросил взгляд вокруг — на стены домов, на близкий парк с деревьями, на дальние районы, на окраины — туда и сюда — и за окраины, на самый горизонт — и увидел, что мир начинает просвечивать, как ветхое сукно, крошиться, как старая краска, и многие, многие фрагменты его уже утрачены; и самое время начинает плавиться, как асфальт на жарком безжалостном солнцепеке безлюдного дня в самой середине лета, когда сил нет дышать неподвижным воздухом, раскаленным от крошащихся и плавящихся в нестерпимом жаре стен… Нет часов, нет минут — и куда бы я не кинул взгляд свой, отовсюду слышал и даже видел воочию — хотя это и невозможно и, наверно, было галлюцинацией расстроенного от жары мозга — видел и слышал один немой стон, одну мольбу… Мольбу?
И я понял, что мир — мой мир, данный мне когда–то в ощущениях и переживаниях, знакомый и привычный мне (хотя теперь уж не совсем знакомый, и совсем непривычный) — оставленный мною, брошенный на произвол судьбы, лишенный мною моей внутренней силы, данной мне взаймы при рождении — умирает, разрушается, и что еще немного — и невозможно будет спасти не только то, что осталось от него, но даже и память о нем спасти будет невозможно, изгладится она, канет навсегда, и никто во веки веков не сможет даже припомнить, даже представить, что он когда–то существовал. Я понял, кому и в чем я должен вернуть этот свой давний долг, и понял, что быть мне иначе бездомным во веки веков и скитаться по дорогам иных, быть может, прекрасных, но чужих миров, нигде не находя себе пристанища…
Но как, как вернуть задолженное — я не знал.