— Простите, — произнес он, — вы себя хорошо чувствуете?
— Что? — удивленно отозвалась она, открывая глаза…
…она открыла глаза и удивленно отозвалась: — Что?
— Вы хорошо себя чувствуете? — нависнув над ней, снова спросил сидевший ранее напротив молодой человек. — Простите, если я, знаете ли… В общем… — он смутился и умолк.
Она подняла голову со спинки.
— Я подумал, может…
— Подумали — может, пьяная? — с поднимающимся внутри хулиганским весельем, задала она прямой вопрос, внешне, впрочем, совершенно спокойно.
— Ну, откровенно говоря — да, — прямо ответил он. — Только поначалу.
— И?
— Что «и»?
— И что — собрались…
— Ну что вы такое говорите, — прервал он ее.
И она вдруг осеклась. Она смотрела в его глаза и вдруг почувствовала, что этот совсем еще мальчик, возможно, младше нее (на два с половиною года, как потом выяснилось) — выглядит ошеломляюще мужественно, будто довелось ему закалиться во многих испытаниях, а глаза у него — и вовсе взрослые: глубокие, умные зрелым умом много повидавшего и много пережившего человека; внутри у нее что–то сладко екнуло, провалившись в самый низ живота.
Он говорил совершенно обычные вещи, но будто бы принужденно: вполне правильно, но — чуть скованно, будто механически: «Иностранец?» — подумала она. Впрочем, никакого акцента, даже малейшего, заметно не было.
…ему стало чуть обидно ее предположение, что он — мог, воспользовавшись… Но… вообще–то… Он вдруг понял: нет, ни за что, он не сможет сейчас расстаться с нею; что–то подымалось из самой его глубины, из самого низа живота, он порозовел, — «а он порозовел», — отметила она; сидевший рядом с нею какой–то немолодой сухощавый человек в очках поднялся и вышел на остановке — склонившийся над нею молодой человек, не спрашивая разрешения, сел с нею рядом, их лица оказались вровень и совсем близко одно от другого, — «нужно было бы, наверно, спросить, невежливо…» — уже совсем смутно ворочалось у него; от нее исходил сводящий с ума аромат юного женского тела, пропитавшегося от бровей до самых кончиков перехваченных ремешками босоножек ступней свежим, душистым после короткого летнего дождя воздухом, он все глядел и не мог оторвать жадного взгляда от блестяшки, примостившейся во впадинке на груди под ее открытым горлом; она, чуть раздувая ноздри, вдыхала запах намаявшегося за день человека, молодого, наполненного странной силою, но и … холостяцкой заброшенностью, неприкаянностью, странной… печалью… Она поняла ее для себя, как тоску — по женской ласке, крепкому и заставляющему забыть любую печаль женскому объятию — ее? «Почему бы и нет?» — сладко шепнул кто–то невидимый.
…они давно забыли, кто куда ехал, не замечали, где оказались, перебрасываясь только короткими междометиями, ничего не значащими сами по себе, но для впервые находящихся рядом, оставшихся одних в целом свете женщины и мужчины они значат больше, чем могут вместить целые библиотеки. Они вышли, не замечая того, на какой–то конечной остановке — была совсем уже ночь — долго бродили, незаметно, совершенно естественно взявшись за руки, потом, остатками сознания смутно вспомнив что–то полузабытое, мчались обратно, чтобы успеть на последний поезд — тот, дожидаясь, вероятно, только лишь их одних, немедленно тронулся, и они снова сидели рядом, и, туманясь, подумывали, что хорошо бы вот здесь же… и прилечь… а то как устали и стали почему–то очень тяжелыми ноги… Но вот подкралась и выскочила на них станция пересадки — они нехотя оторвались друг от друга, вышли; оказалось, однако, что пересадка давно уж закрыта, да и вообще вот–вот станут закрывать метро — их привела немного в чувство дежурная, явно невыспавшаяся и оттого нечуткая. Они поднялись, запыхавшись, по остановленному эскалатору, выскочили на улицу и… оказались в ночном, совершенно сонном городе. Денег на такси ни у того ни у другого, разумеется, не было. И они, также не замечая ничего, кроме друг друга, пошли пешком — к ней; добрались, чудом не заблудившись, до заурядного двенадцатиэтажного дома совсем к утру; лифт вознес их на последний этаж, они, сами не понимая как, отперли и заперли за собой на четыре оборота ключа дверь, жадно приникнув друг к другу губами, стаскивая с себя по дороге одежду и бросая ее прямо на пол в коридорчике, двинулись в комнату, рухнули на постель и — только успев вцепиться друг в друга мертвой любовной хваткой — уснули как убитые, проспав все утро и весь день до вечера.
Главное действие началось после того, как, проснувшись, не без труда сообразив, что с ними было, и почувствовав звериный голод, ринулись они, даже не потрудившись одеться — в кухню, где опустошили, наверно, сразу половину холодильника. К счастью, представляться друг другу им, по понятным причинам, нужды не было. Поев и не глядя теперь уже ни на что, кроме двери ванной, хозяйка скрылась за нею. Долгих десять минут он ждал, чувствуя странное в этой ситуации спокойствие, и прислушивался к плеску, судя по всему, льющейся прямо на пол воды. Затем дверь ванной с треском распахнулась, в него полетело сухое полотенце. Он не торопясь принял душ, вышел и на мгновение остановился в дверях комнаты. Женщина, о существовании которой он не подозревал еще сутки назад, сладко, как кошка, потягивалась, изгибалась всем своим, наконец–то готовым исполнить свое предназначение телом на разбросанной в спешке, стоящей в глубине спальни постели, даже не глядя на него. За все время с момента пробуждения они не сказали друг другу и пяти слов. В голове у него мягко зазвучал какой–то огромный колокол.