Проголодались, купили себе по какому–то пирожку, уплели, даже не задумываясь о происхождении подозрительной начинки. Устали. Повалились в до того неизвестном парке на скамейку; забывшись, совсем было потянулись друг к другу, но краем улетающего в перламутровую даль сознания все же заметили появившихся неподалеку мам с колясками, быстро выпрямились — хихикая от смущения, расправили одежду. Посидели так…
Отдохнув, направились дальше. Выяснилось неожиданно, что так–то гуляючи добрались они чуть ли не до самого центра, оказавшись в двух шагах от его старого дома, прежней его квартиры, откуда пришлось ему съехать так поспешно и не по своей воле. «А по чьей?», — вдруг снова кольнуло его неприятно, первый раз за весь этот чудесный, бездумный, бестревожный день. Но мысль эта мелькнула и скрылась.
«Давай, давай зайдем — я же никогда у тебя не была!» — воодушевилась она; он, испуганный этой неожиданно возникшей идеей, помня еще эти страшные тени в окнах, помня разговор в баре, стал отнекиваться, чувствуя, что выглядит как–то до неприличия странно. «У тебя что там — жена и трое детей?» — наконец, полушутливо спросила она, но в глазах ее поднялась тревога. «Нет–нет, что ты, пустая квартира…» — стал он ее успокаивать. «Ну тогда — ну милый, ну хороший мой — я так хочу взглянуть, ну зайдем…» — «На минуточку…» — и она прищурив один глаз, показывала пол–ноготка на крошечном своем мизинчике. Он сдался — она умела убеждать, сказывалась секретарская ее выучка; за то и ценили. «В крайнем случае — удерем…» — думал он, пока они знакомым до каждого камушка переулком подходили к его — бывшему им когда–то — дому, входили во двор…
— А я здесь уже была! — с изумлением воскликнула она, озираясь. — Еще весной проходила, меня в налоговую посылали…
Что–то смутное вызвало у него в памяти это восклицание, но тотчас же все потонуло в тщательно от нее скрываемой тревоге, которая не оставляла его, пока они открывали дверь подъезда, пока поднимались в тихих лестничных сумерках на второй этаж, к — до боли, до слез — знакомой двери.
Но — ничего не случилось. Он отпер дверь ключом, все еще ютившимся у него в бумажнике, отворил, заглянул. Тишина покинутого жилища, сонно ожидающего возвращения хозяев. Было совершенно очевидно, что никого там нет, никто не притаился, подстерегая их, все покинуто, брошено, забыто навсегда. Они вошли — он даже пропустил ее вперед.
Пока она осторожно, как в музее, бродила взад и вперед, по–женски о чем–то щебеча, открывала дверь ванной, заглядывала на кухню — он все удивлялся тому, что не замечает никакого следа пребывания здесь кого–либо постороннего, то есть — никакого, решительно. Ни сдвинутой со своего места, или лежащей не там, где обычно, вещи, ни упавшей даже на пол чужой бумажки какой–нибудь — ничего. Все оставалось так, будто бы он только вчера запер эту дверь, отправляясь со стариком в этот затянувшийся свой поход. Только вот сыр в холодильнике покрылся веселым зеленым плесенным пушком, да единственный, стоявший у него с незапамятных времен кактус совсем съежился и, казалось, доживал последние дни. Он налил в стакан воды и полил кактус. «Может — вернуться?..» — подумалось ему невольно.
Вернуться… Забыть обо всем… Зажить прежней жизнью…
Она подошла к нему, довольная, улыбающаяся, обвила шею руками, знакомо прикрывая глаза, поцеловала в губы… Он, сам того не ожидая, вдруг мягко отстранился:
— Пойдем? — спросил он и, не дожидаясь ответа, направился к двери.
Она удивилась, вскинула на него испытующий взгляд, однако, ни слова не говоря, пошла следом.
Странное дело, но именно после этой экскурсии в музей его прошлой жизни томительное чувство, понемногу овладевавшее им в последнее время, окрепло окончательно и намертво присосалось к душе, точно пиявка. Стал ему часто сниться старик — не у них «на чердаке», а почему–то в старой его квартире: сидел на кухне, с отсутствующим видом глядел в окно; старика непослушным во сне языком окликал он, но тот не отзывался, только смотрел рассеянно, будто не узнавал. Квартира во сне выглядела запущенной, будто разрушенной, в стенах зияли дыры, виднелась дранка. Не нужно было, наверное, туда возвращаться, — думал он, каждый раз просыпаясь с тяжелым чувством. Он понемногу стал делаться все более раздражительным; раз довел свою подругу до слез — потом целовал ее мокрые щеки, просил прощения; ночью ласкал с утроенной какой–то яростной нежностью, но чувство раздражения и тоски не проходило, передалось понемногу ей. Она стала чуть заметно вянуть, под глазами залегли легкие тени, в голосе стала слышаться усталость.