Я познакомился с девочкой, в которую он влюбился в седьмом классе, с ее родителями; рассказав им какую–то ерунду про ее будто бы выдающиеся способности к музыке, убедил перевести ее в другую школу: я понимал, что иначе запас незрелой еще силы может весь иссякнуть, впитавшись в жадную сухую почву юношеского желания, отдать ей всю свою колоссальную, запасенную в необозримых пространствах мощь и лишь мигнуть напоследок бледной синеватой искоркой разочарования.
Он погрустил. С месяц ходил будто во сне, все стоял напротив ее дома, глядел в окна; стал учиться еще хуже. В школе, да и дома — не разбираясь — видно, добавили жару, мальчик совсем помрачнел. Но все проходит: через месяц перестал он торчать под окнами, через два — была уж весна — казалось и вовсе забыл обо всем, стал опять тихо, безмятежно весел — а сила, крывшаяся в нем, только окрепла от этого первого испытания и умножилась многократно: когда он, не замечая, не видя меня, проходил неподалеку, мне казалось — я чувствую ее прямо–таки жар, как из горящей печи. Это была лишь иллюзия моего совсем расстроенного, лихорадочного воображения, конечно.
К тому времени мне приходилось уже постоянно менять внешность и пристанище. Я одевался то водопроводчиком, то благопристойным служащим — будто бы банка какого–нибудь, несколько раз приходилось наряжаться в женскую одежду и с тех пор я возненавидел страшной ненавистью туфли на высоких каблуках. Я менял парики. Научился гримироваться не хуже театрального актера. Мне приходилось искать себе каждый раз новое жилье и платить за него вдвое — чтобы избежать вопросов. На переодевания и жилье уходили все мои деньги — я стал хуже питаться; подрабатывая, где возможно — начал недосыпать. Я страшно похудел, стал выглядеть старше своих лет, но — я по–прежнему был счастлив — ибо теперь совершенно ясно видел, как искра, упавшая в этого мальчика, ставшего к тому времени юношей, утвердилась в нем окончательно, я был уверен теперь, что она не погаснет просто так, да было и трудно представить земную силу, способную теперь задуть ее; я знал, что отныне ему не грозит… почти ничто. И я могу отдохнуть. И спокойно ожидать того часа, когда далекая, веками стремящаяся к возвращению и воссоединению с потерянным ею миром сила, почуяв эту, зароненную ею самой и разгоревшуюся под защитой души случайно подвернувшегося ей человеческого существа искру, перевернет все его нутро окончательно и пробудит спящий в нем заряд к действию. К этому времени — я должен быть готов.
На последние деньги я переселился в заброшенный нежилой мансардный этаж странного, разноцветного старого дома, боком через переулок глядящего на дальний угол большого открытого сквера близ кольца. Неведомо как, но я понял, что знаю, чувствую шестым, или каким–то еще неведомым чувством — где примерно все должно произойти. Мне оставалось отдыхать и терпеливо ждать.
…Ранним хмурым утром запоздалой весны я увидел его, повзрослевшего, но все еще чуть юношески нескладного, распластанного ударившим в него лучом нездешней силы на грязной белой скамейке в дальнем углу сквера; я повернул к нему, подошел, долго стоял рядом. Сознание едва теплилось в нем, веки чуть дрожали, в просвете между ними виднелись лишь глазные белки, и я почувствовал нечто вроде… угрызений совести?.. но — что я мог сделать? Ведь это не я отдал его той непостижимой душе нашего мира, некогда грубо вырванной из него, запредельной, что теперь в безумной тоске и одном лишь стремлении — воссоединиться с утраченным ею воплощением — избирает то одно, то другое свое дитя для великой и странной судьбы своего посредника… Нет, не я, но… Я чем–то смог бы помешать, избавить его от неизбежных страданий? Нет, но… Ведь я теперь, вероятно, единственный, кто в силах помочь ему, возможно спасти? Да, но…
— Что это вы так загрустили, молодой человек? — спросил я его тогда, чтобы прекратить эту пытку.
Он диким глазом посмотрел вверх, думая, вероятно, что слышит ангелов; я лишь горько усмехнулся про себя. Мгновение спустя он опустил взор, поглядел по сторонам и заметил меня.