— Он тебе чепуху про какие–то трансцендентальные сущности рассказывал? — устало ответил нерыжий брат, — Ну, конечно, рассказывал.
Он потер лицо обеими ладонями, вид у него был, как у врача, столкнувшегося со знакомым, но тяжелым диагнозом.
— Ну, есть — есть тут реальная подоплека — мы сами точно не знаем, какая. Что–то же доводит до такого вот состояния… Не сквозняк же… Да и на окружающих воздействие — ведь тут энергия нужна. Изучаем. Но вот что ты «чувствовал», так это — ты уж извини — кислота…
— Что? — не понял Николай.
— ЛСД, — пояснил рыжий, — слыхал?
— Для убедительности, так сказать, — добавил его напарник.
Внутри у Николая стало что–то нехорошо.
— Сам–то он больше коксом пробавляется, — продолжал тем временем нерыжий, — видал, силища какая? Я думал, он нас убьет тогда на хрен стульями этими, — вспомнил он весенний еще эпизод.
— Но зачем? — почти взмолился Николай.
— Ну, так я же говорю — для убедительности, нужно ведь как–то поддерживать все эти сказки про «сущности»…
— Да нет, — перебил Николай, — зачем ему — это всё?! я, и… ну, вообще — всё это?
— Ну, я говорю же: вбил себе в голову — тогда еще, давно; ты, наверно, в детский сад ходил, — с досадой в голосе ответил брат, — стал считать всех идиотами…
— Сам он больно умный! — заорал он неожиданно. — Слушай парень, ну сам подумай, ну кто ему дал право такое — а?! Он что — лично знаком, что ли, со всеми, умственные способности измерял хренометром каким–нибудь своим?! Или он только лучше всех знает, что людям нужно?! Он и нам–то всем душу вымотал смыслом своим, будто бы смысла в нас никакого нет! Поэтому–то и обратили не него внимание в свое время! Он и тебе этим–то смыслом своим голову заморочил! А ты ему нужен, чтобы и других с ума сводить — вот это для него смысл!
— Ты посмотри вокруг, — продолжал он уже спокойнее, — радость, счастье, девушки красивые, детишки, солнышко светит, ну, посмотри, посмотри — какой еще смысл тебе нужен? Жить и радоваться, вот — смысл. А в том, чтобы ради какой–то заоблачной, или хрен ее там знает, какой сущности — которой, между прочим, никто, включая старика твоего, никогда не видел — подохнуть, так в этом смысла нет никакого. Ты вот уже ради этого, непонятно чего, девушку свою бросил — ведь чудо, что за девушка, и любила тебя — в этом, как по–твоему, смысл есть какой–нибудь?
Возразить на это было нечего.
Некоторое время они молчали. Николай только сейчас заметил, что вокруг них нет не только ни одного человека, но даже вездесущие воробьи куда–то подевались, казалось, даже мухи ни одной не кружилось в тающей на солнце, августовской тяжести набравшей листве. Было совершенно тихо, ленивые блики отраженного в стеклах солнечного света медленно ползли по мостовой.
Он закрыл глаза, будто надеялся, что все это — просто жарой навеянный морок — и растворится он в густом, как сироп воздухе. Но открыв глаза снова, увидел, что, конечно же, ничего не изменилось — братья стояли в двух шагах перед ним, и участливо наблюдали за его смятением.
Подождав еще минуту, рыжий сказал:
— Он тебе — и про то, что твоя безопасность связана с участием в этой его афере?
И снова Николай промолчал, однако про себя подумал, что знают братья до странности много про то, кто, кому и что говорил. Подозрительно это…
— Но ты сам подумай, — принял эстафету нерыжий, — ну, как — как это может быть связано?! Вот опасность для тебя — это точно — прямая. Тем более в случае, если что–то там такое есть — а оно есть, я тебе говорил уже — я ведь ничего не скрываю…
И реплики этак ловко друг другу передают, будто сговорились; может, конечно, и впрямь обо мне — да и о себе заодно — заботятся, но что–то здесь, воля ваша, не сходится…
— Ты верующий? — продолжал брат. — Ты в церковь хоть раз сходи; какие там еще сущности! От лукавого все это. Ты подумай — чем это все может оказаться… И поверь, — он снова понизил голос, — наши данные говорят — именно об этом самом и речь…
— Вот что ребята, — совершенно неожиданно для себя перебил его Николай, — я вам не верю. Я не знаю, о чем там идет речь — от лукавого это, или от какого — но не верю я вам. Вы уж простите, — вдруг добавил он, сам не понимая, зачем.
— Я не знаю, может быть, что–то и не так со стариком, я разберусь. Но три с лишним месяца я прожил с ним бок о бок, он для меня сделал… больше, чем все эти «воспитатели» ваши за двадцать лет. Я это чувствую, — он патетическим жестом побарабанил себя в грудь. — Добрый он человек — не потому, что кошечек–собачек жалеет, а потому, что у него есть идея — как жить, он может сказать, какой в этом смысл, пусть даже и не всегда понятно… И это есть добро, и не убеждайте меня, что нет таких абсолютных категорий, что все относительно… А вы, — и он ткнул пальцем в сторону притихших братьев, — не можете мне, персонально мне предложить никакого смысла, кроме как жрать, срать, размножаться, да на солнышке греться, хотя и это, конечно, хорошее дело. Вы, может, и не идиоты — это ведь просто слово такое — но вот вся ваша жизнь — идиотизм, и это уже не слово, это — диагноз. Не могу я теперь ограничиться только лишь… Не могу, ребята. Поздно…