Долог был путь на гору Фудзи. Наконец, достигнув вершины, учитель сел и погрузился в медитацию. Ученики почтительно пристроились неподалеку.
Медитация продолжалась необычайно долго. Потихоньку садилось солнце, и пустели бурдюки, а Учитель всё сидел и смотрел, как уходят поезда Киото-Цусин. Когда же ушел и последний, он повернулся к ученикам и, перед тем как впасть в окончательную нирвану, спросил:
– Знаете, что самое тяжелое на свете?
Ученики переглянулись. Вниз – не вверх, конечно, но всё равно тащить Учителя, который к тому же даже ни разу не сходил по малой нужде… даже по малой!
– Самое тяжелое на свете – это собственное слово, – мудро сказал О-сэнсей, уже видя просветление в конце тоннеля, – Потому что его труднее всего держать.
– Молодой, а молодой! Ты меня слышишь вообще? Филимонов, тебя повело что ль? – с этими словами Илья Муромэц отечески приобнял Филимонова за плечи и энергично встряхнул его, будто не желающую осыпаться грушу. А Филимонову просто было хорошо. И даже – еще лучше…
В тот день было прохладно. По-зимнему, по-настоящему. Без солнца, с сырым, пронизывающим ветром и забивающейся в рукава и под туго намотанный шарф поземкой – но все равно хорошо. На самом деле, больше всего Филимонов боялся, что вот теперь, когда их сказка – уже и Новогодняя, и Рождественская, вот тут-то все и закончится, и навсегда останется в прошлом. В сказочном, когда-то решительно невообразимом – но в ушедшем навсегда уже времени. И разбредутся они по своим делам, и будут лишь изредка перезваниваться и случайно встречаться, и им будет даже особо нечего сказать друг другу, кроме каких-то общих, ничего на самом деле не значащих фраз… Но случился февраль, и вечерний звонок Ильи Муромэца с приглашением прибыть вскорости на занятие, тактично поименованное им «втягивающим, по желанию», и впервые назвал по имени, Филимоновым, а не как обычно раньше, «молодым» или «практикантом»… Оказалось ли у Филимонова такое желание? Странный, однако, вопрос.
Филимонов уже знал, что подвиги и прочие благородные деяния трудны и сами по себе – а уж зимние особенно, и правильно одеться для их совершения – тоже своего рода искусство и как минимум половина успеха. И даже Алеша Беркович, в повседневной жизни пижон, щеголь и франт – а и тот не гнушается, презрев веления моды, в особо сырую погоду перед обуванием лаптей завертывать ноги в полиэтиленовые пакеты, хотя, конечно, желательно все-таки в одинаковые. И что особенно тяжело в этом плане – примерно до минус-пятнадцати ниже нуля, когда снежный покров сперва подтаивает, а затем замерзает на шнурках, и очень многое, если не все, зависит от первого удачного движения: поддастся узелок – будет удача, а не поддастся стремительно застывающим и синеющим пальцам – пиши пропало. А после минус-пятнадцати, когда снег просто осыпается, все-таки полегче.
Разумеется, все это не касалось Ильи Муромэца. Илья примерно до середины ноября ходил, как правило, в одной футболке, и лишь в преддверии дня зимнего солнцестояния накидывал легкую куртку-ветровку, да и ту при малейшем намеке на повышение температуры норовил скинуть в положение «на локтях», чем всегда вызывал критические стрелы со стороны Алексея, на которые, впрочем, почти не реагировал. И лишь посмеивался, когда по завершении мероприятия благородные герои наперегонки, будто и не отдали только что все силы борьбе, бросались к теплым носильным вещам и термосам с горячим чаем.
Наблюдать эти трепетные мгновения Филимонов вообще был готов бесконечно. Вот Илья медленно возвращается к месту изначальной дислокации, созерцая начинающих коченеть соратников, при этом от него самого, даже если сегодня отрабатывал строго в обороне, пар валит, будто от прорванной трубы теплоцентрали. Степенно достает из портфеля газету, разворачивает, выбирает ненужные листы, аккуратно расправив, стелет на землю. Не для тепла, нет, ну какое там от газеты тепло – исключительно для чистоты и гигиены, этими же ногами потом в повседневную обувь, а вдруг, скажем, потом к девушке, да даже и не «вдруг». Ступает, а водяные пары вокруг него продолжают клубиться, и заводит с Алешей Берковичем задушевный разговор. А когда, наконец, сходит – то снег под ним оказывается сантиметров на пять вниз протопленный, будто не обыкновенный, хотя и выдающийся, благородный герой стоял, а два раскаленных в печи кирпича поставили!
– Илья, я вот что хочу сказать… – неминуемо говорит Алеша, – Мне вот всегда кажется – не иначе какая прабабка твоя с хоббитом согрешила.
– С каким хоббитом? – недоуменно переспрашивает Илья.