– Почитайте, что ли, хотя бы стишки для начала… – вяло отсекла его похотливый взгляд неверная сожительница и, подперев подбородок рукой, обнажила на шее первые морщины. Деревянный мальчик прыснул так, что разлет непрожеванного оливье точно сравнялся с диаметром тесной кухоньки. Пауза, очевидно, затягивалась.
Неожиданно в дверь позвонили. Девочка с голубыми волосами, вздохнув, пошла открывать, хотя прекрасно знала, что побеспокоить ее в такое время могли только соседи-алкоголики, люди, воспарившие духовно, но опустившиеся физически, и которых, очевидно, очередная подвижка этого хрупкого равновесия вновь подвигла на очередной беспроцентный заем. Выпученные глаза нежданного посетителя поначалу укрепили хозяйку в этом предположении, однако, как выяснилось, все обстояло много хуже. Это была Жаба, пожилая, страдающая базедовой болезнью обитательница первого этажа, целыми днями пялившаяся в окно и благодаря этому осведомленная о жизни квартиросъемщиков куда лучше всяких заинтересованных организаций, не говоря уж о самих блудливых мужьях и коварных женах.
– Сегодня ночью выжившая из ума черепаха раскрыла Доктору тайну золотого ключика, – веско произнесла Жаба, выпустив прямо в лицо собеседнице струю дешевого дыма. На кухне на мгновенье прервалось суетливое чавканье, но тут же возобновилось с удвоенной силой и частотой. Девочка с голубыми волосами медленно сползла по косяку. Печальный клоун в ужасе заперся в уборной, и только Деревянный мальчик сохранил присутствие духа. Прихватив со стола пару серебряных ложек и ситечко для чая, он взглянул на хрипло тикающие часы с кукушкой и озабоченно произнес: «Они будут здесь через пятнадцать минут. Можно, конечно, еще успеть привалить девчонку, но придется, пожалуй, распорядиться временем более разумно, хотя и менее приятно…»
Побросав барахло и шмотки в два больших полосатых пакета с эмблемой самого постыдного магазина подержанных вещей, он, стараясь не касаться последнего, навьючил их на Пуделя, затем, выломав фанерную загородку, согнал Клоуна с фаянса и, ловко прихватив третью беглянку за задницу, выгнал всю честную компанию на лестничную клетку. Внизу громко хлопнула дверь, на доводчик для которой жильцы безуспешно собирали деньги уже второй год кряду, и зловеще загудел лифт. «Поздно…» – засверлилась в головах всех четверых одна и та же мысль. Вспыхнула лампа этажа, и в пыльном окошке одной из исписанных похабщиной створок дверей на мгновение промелькнуло свирепое лицо Доктора кукольных наук…»
– Ну? Что скажешь?
– Ну, что сказать, – Филимонов отложил грамоту в сторону и почесал голову, – Сперва интересно, а потом как всегда, понятно только тебе одному. Узнаваемый почерк, одним словом…
– Да? Ты уверен? Ты действительно так считаешь? – настороженно уточнил Сказочник.
– Но ты не расстраивайся. Хорошо уже то, что хоть тебе самому понятно. А то, знаешь – некоторые так пишут, что и сами не понимают, что, откуда и к чему. Более того тебе скажу: гордятся этим и даже, фигурально выражаясь, бравируют. Мол, вот мы какие, и какого высочайшего уровня достигли. Так что твой случай еще не самый безнадежный, – тут Филимонов похлопал старого друга по плечу и, более не в силах сдерживаться, заржал не хуже своего дикого коняги.
– Тьфу ты! Но тут знаешь: а начнешь растолковывать – неминуемо кто-нибудь скажет, что складывается ощущение, будто временами держишь читателей за беспросветно ограниченных…
– Скажут! Непременно заострят внимание! – заверил Филимонов, – Но и ты не сдавайся. Ищи разумный баланс, ту единственно верную тропинку к читательскому сердцу.
– Я постараюсь.
– Уже хорошо то, что идея есть.
– Какая? – спросил Сказочник.
– Ну, как какая, – помялся Филимонов, – Мыслящий пиломатериал стремится вырасти настоящим человеком, полноценным гражданином и членом общества…
– Верно.
– Но сверхидеи пока нет.
– Это нормально. Сверхидея если и появляется, то где-то между ста и ста пятьюдесятью. Если повезет, само собой. Тогда после трехсот понимаешь, что поведать надо еще очень и очень многое. А после четырехсот с некоторой горечью осознаешь, что чего-то неуловимо важного так все-таки и не сказал… Ну и потом опять – все снова-здорово, с чистого листа. Знаешь, оттого, что написал уже сто сказок – написать сто первую ничуть не легче.