– Тут, Арнольд Шварцевич, как бы вам сказать, – насуплено пробубнил Змей Горыныч, – Одно дело – работа, а другое дело – жизнь… как бы это… не умею я складно языками чесать… ну вот так как-то. Потому и прошу…
– Не могу, – резко подавшись вперед, молвил Арнольд Шварцевич, – Ты знаешь, как я к тебе отношусь – но и ты меня пойми. У меня сейчас – каждый человек на счету. Тем более, такой как ты… ну, то есть не человек, а… ну ты тоже понял, короче.
– Ну а за свой счет если хотя бы?..
– Никаких «если», – неожиданно строго произнес Верховный Продюсер, – Давай без фокусов и самодеятельности, без бюллетеней там липовых и прочего. Знаешь, я все эти ваши штуки вот так насквозь вижу, понабирались у разного рода героических личностей! Есть контракт, там все обговорено. Исполняешь – по итогам и результатам, знаешь, я не обижу, а коли нет… про неустойку, например – помнишь?
Змей Горыныч помнил. Он вообще помнил много из того, что на самом деле лучше было бы позабыть, в том числе и про себя лично. Эх, ведь и были же золотые времена! Ну, то есть, не такие уж золотые – но все-таки! За работу, даже за самую тяжелую и почти неоплачиваемую – хватались зубами и когтями, намертво. Поступаешь, если посчастливилось, в какое место – тут же пишешь два заявления: одно, стало быть, о приеме, а другое – сразу на увольнение по собственному желанию, только без указания даты, и заявление это до поры до времени в секретное дупло ложится. А случись чего – извлекается на свет, проставляется число, и вот ты уже снова свободный художник и вольный стрелок, и куда хочешь лети, и кого хочешь тискай. Если, конечно, есть на что.
А нынче? Все какие-то контракты, регламенты, инструкции, неустойки опять же – и ни шагу в сторону. Вот он, звериный оскал современных сказок. И нету, нету уже места подлинным чувствам. Тем более, если ты и не человек вовсе, а все-таки, хоть и уважаемая – но нечисть…
– Ну, может, все-таки, Арнольд Шварцевич? – пискнули головы по очереди и тут же сделали попытку спрятаться друг за дружку.
– Никаких «может», – отрезал Генеральный Хранитель, – Все, что я могу сделать для тебя – я уже сделал. В том числе и вид, что разговора этого не было вовсе. А теперь – давай обниму тебя на дорожку.
И Арнольд Шварцевич решительно выступил из-за своего широкого стола.
Спустя час лета Змей Горыныч деликатно поскребся когтем в запыленное окошко избушки-на-курьих-ножках. На стук вышел Филимонов, одетый, несмотря на время досуга, еще по всей рабочей форме. На самом деле он давно был готов к этому.
– Вопрос есть, брат, – буркнул ему Змей Горыныч, – Такой… Давай отойдем что ль куда.
– Давай, – отозвался Филимонов.
Из двери высунулась всклокоченная голова Алеша Берковича, уже перешедшего, судя по ряду косвенных признаков, к рекреационно-восстановительным мероприятиям:
– Практикант, ты если что – так мы с Илюшей рядом! Только свистни.
Филимонов махнул Алексею рукой в том смысле, что он понял, но постарается справиться сам, не отвлекая друзей.
– Ну ты имей в виду! – весело выкрикнул Алексей так, чтобы слышал его главным образом вечерний гость, и дверь захлопнулась.
Они вышли за околицу, сели на поваленный ствол. Филимонов вытащил кисет, одна из голов тотчас услужливо полыхнула пламенем, и Филимонов с наслаждением выпустил в воздух пару колец. Помолчали еще.
– Филимонов, поговорить с тобой хочу, – наконец выдавил Змей Горыныч, – Но не как это… не как персонаж с персонажем и действующим лицом… а как с человеком.
– Давай, – охотно откликнулся Филимонов.
– Сделай что-нибудь, а?
В молодости Филимонов думал, что ему не везет с бабами. Потом понял, что просто все одинаковые. Но было поздно.
– Во-во! – тут же поддержал его Змей Горыныч, будто бы прочитав мысль, а может и вправду прочитав, – Небось, и Арнольд Шварцевич с работы возвращается и первое что слышит – «Арни, все хорошо, но было бы, само собой, неплохо, если бы ты поменьше пил и побольше зарабатывал…»
– Вполне допускаю, – согласился Филимонов.
– Филимонов, сделай что-нибудь! – взмолился Змей Горыныч, – Ну я не знаю… не могу я с ней больше!
Филимонов внимательно посмотрел просителю в глаза, сразу во все три пары одновременно. «Интересно, – подумал он, – Вот если он пьет – могут они втроем сами с собой полноценно беседовать или все-таки нужен сторонний партнер?» Потом вспомнил, как говорила иной раз Олушка в редкие минуты близкой откровенности – «Тебя как будто двое. Одного я знаю и люблю, а второго – нет, и поэтому очень боюсь… или наоборот…» А Филимонов только хмыкал в ответ. Он-то знал, что на самом деле он один, только еще в десять раз хуже. И тогда он не отражался в ее бездонных глазах и не отбрасывал тени в сиянии ее неземной внутренней красоты…