Агнес стояла в кругу отбрасываемого камином света, ближе к его внешнему краю, и смотрела на отца с трепетом и отвагой новоопоясанного рыцаря. На ней было шерстяное платье брусничного цвета, отделанное у рукавов и высокого ворота полоской черного кроличьего меха. Вьющиеся волосы были еще мокры от купания и заколоты кое-как второпях, когда отец потребовал ее. Жар ласкал разгоревшиеся щеки, мерцал в темных как спелые вишни глазах, золотисто-коричневые полутона придавали изысканности рисунку ее бровей, ноздрей и губ. Полную несуетного достоинства позу — руки, сжимавшие друг дружку на уровне талии, — она безотчетно скопировала с фамильных портретов добродетельных и набожных прабабушек, развешанных над галереей и послуживших ей в детстве своеобразной энциклопедией моды. Но не о моде думала она сейчас, не о позе и не о выражении лица. Она должна была поговорить с отцом как человек с человеком и не могла позволить себе топить смысл в обилии слов или позволить истолковать сказанное превратно. От ее искренности и от того, будет ли эта искренность принята и одобрена, зависела не ее, а чужая судьба. Судьба, над которой Агнес раскинула едва оперившиеся крылья. И если отец оборвет ее сейчас презрительным «пс-ст!», другого шанса у нее не будет. Потом за ним уже не побежишь и не умолишь выслушать. Лишь одна минутка из стаи держит в своем клюве удачу.
Если бы ей доставляла удовольствие сладкая жуть пережитых страхов, она могла бы созерцать вываленный язык заспиртованного швопса, весь в дряблых дисках присосков, и его мелкие зазубренные зубки. Но она же не смотрела в ту сторону. Она не обращала внимания ни на скользящий по полу, облизывающий ступни сквозняк, ни на собак, чьи тайные сны тревожил вой ветра в трубах, ни на расшитые занавеси по стенам, колеблемые так, будто за ними прятались нетерпеливые шпионы. Сказать по правде, она бы бросилась в ноги отцу, кабы считала, что это пристало ей. Если бы она была прелестна, то без колебания использовала бы неотразимую силу умоляющих глаз, певучей тонкости стана, трагической линии напряженных плеч. Но мужчины глухи к мольбам некрасивых женщин, и у нее не было оснований считать, будто в этом плане ее отец чем-то отличается от прочих. Она искренне считала себя нелепой. Если она плюхнется сейчас на пол, не исключено, что бесценная стеклянная ваза в виде летящего ангела, сверх всякой меры нагруженная плодами, отзовется оскорбительным дребезжанием, а смех был бы совсем не той реакцией, какую она надеялась вызвать.
— Кто же ты в таком случае? — спросил герцог.
Она незаметно перевела дух.
— Это, в сущности, не так уж важно, монсеньор. Я не о себе хотела бы говорить, если на то будет ваше соизволение.
Герцог едва заметно опустил ресницы, больше от усталости на самом деле, однако позволяя истолковать этот жест как приглашение к разговору, чем Агнес и воспользовалась.
— Тот человек, — сказала она, — которому я обязана жизнью. Я взяла на себя смелость от вашего имени обещать ему награду. Я смиренно прошу вас позволить мне сдержать слово, произнесенное вслух.
Она опустила глаза, но не голову.
— Какой-то грязный серв, — равнодушно произнес Камилл д’Орбуа, — которому несказанно повезло. Сказать по правде, я удивлен. Какая была необходимость тащить его в замок? Разумеется, я заплачу ему, но если он не круглый идиот, то рассказывая, как он вытащил из болота герцогскую дочку, на всю жизнь обеспечит себя пивом.
— Видели ли вы этого человека, монсеньор?
— Мельком, — сказал герцог, и это было немного больше, чем Марк на самом деле от него дождался. — Обыкновенный грязный серв.