— Иди, — сказал Мор, — и передай Бирану, что я отдаю ему дочь. Скажи ему, что он не только самый отважный и сильный, но еще и самый хитрый из всех парней Н’Диура. Если он мог доверить мясо тебе, гиене, он сможет уберечь свою жену, и никакие козни людские ему не страшны.
Но М’Бар не слышал последних слов Мора, столь лестных для того, кто его послал: он уже выскочил из дому и мигом очутился за околицей, ибо вспомнил, что на своем долгом пути видел множество соломы.
На первом же поле М’Бадана лежали снопы. Он сорвал лианы, которыми они были перевязаны, расшвырял солому, но не нашел никакого мяса или хотя бы костей. Он рыскал по полям, раскидывая солому, и искал в ней мяса так усердно, что ему понадобилось еще три дня, чтобы вернуться в Н’Диур.
— Ну, как? — спросил Биран, увидев потного и запыхавшегося М’Бара, — ты, видно, не выполнил моего поручения? Что ты делал шесть дней, когда и двух довольно, чтоб сходить в М’Бадан и вернуться?
— Что я делал по дороге, тебя не касается, — сухо ответил М’Бар. — Хватит с тебя и того, что Мор согласен отдать тебе дочь. Можешь радоваться!
И, не дожидаясь слов благодарности, которые, наверное, собирался расточать Биран, М’Бар побежал обшаривать другие снопы.
С тех пор гиены не выполняют никаких поручений ни для кого на свете.
Плата за добрые дела
Диасиг-кайман дремал весь долгий день на жарком солнце. Волоча свой дряблый живот по песку, он возвращался к реке, как вдруг услышал голоса. Это женщины на берегу набирали воду, мыли калебасы, стирали белье и, конечно, работали больше языком, чем руками, тараторя без умолку. Они сокрушались об участи царевны, которая упала в воду и утонула. Говорилось и о том, что царь Бур приказал осушить заводь реки, чтоб найти тело любимой дочери, так утверждала одна из его рабынь. Услышав это, Диасиг (его нора была на береговом откосе, совсем рядом с деревней) под покровом ночного мрака ушел подальше от беды.
На другое утро и в самом деле осушили заводь, перебили всех кайманов и в норе старейшего из них отыскали тело царской дочери.
А в полдень мальчик Гоне пошел за хворостом и в зарослях наткнулся на Диасига-каймана.
— Что ты тут делаешь? — удивился мальчик.
— Я заблудился, Гоне, — ответил кайман, — не снесешь ли ты меня домой?
— Нет больше твоей заводи, — сказал ребенок.
— Тогда отнеси меня, пожалуйста, к большой реке…
Гоне принес циновку и лианы, закатал Диасига в циновку, обвязал ее лианами и взвалил себе на голову. Он шел до самого вечера, пока не пришел к большой реке. На берегу он сложил свою ношу, разрезал лианы и развернул циновку. Тогда Диасиг сказал:
— Гоне, у меня затекло все тело. Спеси ты меня в воду, очень тебя прошу.
Гоне вошел по колени в воду и хотел отпустить Диасига. Но тот опять попросил:
— Иди, пока вода не дойдет до пояса: здесь я еще не могу плавать свободно.
Гоне прошел еще дальше, туда, где вода была ему по пояс.
— Иди еще, пока вода не будет тебе по грудь, — взмолился кайман. Мальчик прошел еще немножко; вода доходила ему уже до груди.
— Иди, иди, пока вода не будет тебе до плеч.
Когда вода дошла Гоне до плеч, Диасиг сказал:
— Теперь отпусти меня.
Гоне послушался, опустил каймана в воду и только что хотел вернуться на берег, как вдруг кайман хвать его за руку!
— Вуй яйо (Ой, мамочка)! — закричал мальчик. — Что ты? Пусти меня!
— Ну нет, не отпущу. Я два дня ничего не ел и очень голоден.
— Ах, Диасиг, разве за доброе дело платят злом?
— Да, за доброе дело всегда платят злом.
— Неправда! Конечно, я в твоей власти. Но ты один на всем свете платишь злом за добро.
— Ты так думаешь?
— Спроси кого хочешь, услышишь, что тебе скажут.
— Идет, — согласился Диасиг, — спросим троих, и если они думают так же, как я, — быть тебе у меня в желудке!
Не успел он договорить, как на водопой приплелась старая-престарая корова. Когда она напилась, кайман подозвал ее и спросил:
— Нагг, ты, что так стара и мудра, скажи нам: добром или злом надо платить за доброе дело?
— За добро всегда платят злом, — промычала корова. — Я это испытала на себе. Когда я была молода и сильна, я приходила с пастбища и меня кормили еще и отрубями с солью и просом, меня и мыли и чистили. И если Пуло-пастушонок иной раз замахивался на меня палкой, хозяин отвешивал ему оплеуху. Тогда я давала много молока, и все быки и коровы в нашем стаде родились от меня. Теперь я стара, не даю молока и не приношу телят. И за мною больше не смотрят, не водят на пастбище. На заре меня палкой выгоняют из хлева, и я бреду одна искать себе пропитания. Потому-то я говорю, что за добро платят злом.