Прибавим также, что сказочный сюжет давал Ирвингу широкие возможности романтической поэтизации прошлого, окрашенной не только в идиллические, но и в слегка иронические тона, из чего мы с полным основанием заключаем, что сожаление о минувших временах вовсе не означает в данном случае, будто автор предпочитает прошлое настоящему.
(Тут были иные мотивы, обсуждение которых для нас теперь несущественно.)
Две другие сказки Ирвинга, включенные в этот сборник («Легенда об арабском астрологе» и «Легенда о завещании мавра»), тоже опираются на фольклорные источники, на сей раз испанские, точнее — арабские. Ирвинг, как столетие спустя Хемингуэй, был влюблен в Испанию, в её природу, людей, культуру, историю. Он прожил в Испании много лет, блестяще владел испанским языком и был, вероятно, лучшим дипломатом, какого США когда-либо имели на Пиренейском полуострове. Аромат испанской истории (в особенности эпоха арабского владычества и последующей Реконкисты) неотразимо привлекал к себе писателя. Перу Ирвинга принадлежит несколько чисто историографических трудов, полу художественных исследований и чисто художественных произведений, посвященных прошлому Испании. Американский дипломат питал страстный интерес к старинным арабским легендам, преданиям, сказкам, которые он находил в испанских источниках. Он собирал их, обрабатывал, перелагал, а иногда просто использовал сюжеты для собственных творений. Так возник со временем знаменитый сборник «Альгамбра», откуда и позаимствованы вышеназванные сказки. «Легенда об арабском астрологе» имеет для русского читателя ещё и дополнительный интерес, поскольку, как установила А. А. Ахматова, именно это сочинение Ирвинга послужило источником пушкинской «Сказки о Золотом петушке».
Арабские сюжеты, равно как и сюжеты, позаимствованные Ирвингом из литературы и фольклора европейских народов, нисколько не мешают нам видеть в произведениях писателя образцы именно американской словесности. Их национальная окраска выявляется не в самом сюжете, а в его трактовке, в той особой интонации, которую можно назвать «константой Ирвинга». В основе её лежит трезвый, практический взгляд на вещи, события, людей, нравы и обычаи чужих краев, присущий американскому янки и неизбежно придающий самым экзотическим сюжетам юмористическую окраску. Есть, однако, в этой ирвинговской «константе» одна малозаметная, но чрезвычайно важная подробность: насмешливый взгляд прагматика янки не совпадает с позицией автора, и даже более того — становится объектом иронического к себе отношения. Ирвинг заложил традицию, которая впоследствии была развита в более резких формах Марком Твеном [1]. Натаниел Готорн как человек, мыслитель и художник нисколько не походил на Ирвинга. Он ни в малейшей степени не ощущал себя гражданином мира, и страсть к путешествиям была чужда ему. Готорн родился в штате Массачусетс и прожил тут всю жизнь, исключая относительно короткий промежуток времени, проведенный им на склоне лет в Англии и Италии.
Вероятно, и этого знакомства с Европой не случилось бы, не получи он назначение на должность американского консула в Ливерпуле. У Готорна не было ирвинговской легкости, изящества, юмора, но зато была недоступная Ирвингу глубина, философичность, смелость в постановке нравственных проблем.
Ирвинг был сыном торгового, светского, космополитичного Нью-Йорка, Готорн — порождением Новой Англии, заселенной потомками фанатиков-пуритан, бежавших в Америку от религиозных притеснений на «старой родине», как они именовали Англию. Были они людьми серьезными, глубоко верующими, придавленными кальвинистской доктриной предопределения, мучительно пытавшимися угадать свою судьбу. Они трепетали Господа и сражались с Дьяволом, следы злокозненной деятельности которого постоянно находили в окружающей жизни и даже в самих себе. Готорн был уроженцем Сэйлема — новоанглийского городка, стяжавшего себе дурную славу тем, что в конце XVII века пуритане устроили здесь знаменитую «охоту на ведьм» — судебные процессы по обвинению в колдовстве, трагически завершившиеся многочисленными смертными приговорами. Кстати говоря, один из предков Готорна был судьей на этом процессе.
Вместе с тем жители Новой Англии были людьми деятельными, активными, предприимчивыми. У них была деловая хватка, позволявшая им энергично развивать торговлю, сельское хозяйство, промышленность. Богобоязненность, набожность, религиозная совестливость удивительно совмещались у них с практицизмом, размахом предпринимательства и способностью к тайным нравственным компромиссам. Для полноты картины прибавим, что именно в Новой Англии впервые обнаружился бунтарский дух, стремление к независимости, протест против несправедливости колониального режима, приведшие со временем к великой освободительной битве. В том, что первые сражения Войны за независимость произошли в окрестностях Бостона, имеется определенная историческая логика.
1
Читатель, возможно, заметит, что сказки Ирвинга представлены в переводах полувековой давности. Они выполнены А. С. Бобовичем, чье имя почти неизвестно в среде профессиональных переводчиков. Память о нем хранят лишь те, кому пришлось быть его учениками. Он был разносторонне образованным человеком, филологом широкого профиля, выдающимся знатоком античной культуры. Он не стремился к степеням и званиям, оставаясь многие годы скромным преподавателем латыни в Ленинградском университете. В жизни его были какие-то трагические обстоятельства, о которых он никогда и никому не рассказывал. Казалось, он смертельно боялся утратить возможность заниматься филологическими штудиями, учить студентов, проводить ночи над древними текстами и потому старался вести жизнь незаметную, не привлекать к себе стороннего внимания. А. С. Бобович как переводчик обладал выдающимся стилистическим чутьем. Переводя Ирвинга, он сумел уловить и передать просветительскую ясность, фламандскую неспешность и романтическую ироничность текста — комбинация, с которой нелегко справиться самому искушенному переводчику.