Воду не завезли. Бегал по стройке прямо так.
Опять первый шел. Увидел ее за забором.
Брови как беличьи кисточки: не которые на ушах — а теми, что рисуют. Брови так сдвинулись, что он захотел, чтобы его били каждую ночь.
— Пошли.
— Куда? — растерялась.
— Ну куда. К тебе.
— Ко мне нельзя.
— Тогда так.
Она чуть отставала. Догнала:
— Что ты теперь делать будешь?
— Уйду на новую стройку. — Он об этом даже не думал. У него там ничего не было.
Она огляделась. Шли мимо магазинов и аптек, несколько, на выбор. Выбрала самообслуживания.
Вышла через пять минут, рука в кармане. Подошла и разжала руку — серый пакетик.
— Украла, — небрежно. — Коробочку со штрих-кодом оставила.
— Так нельзя, — сказал он голосом его соседей по вагончику.
— Можно редко. Пошли, а то засекут.
Сели на берегу, она разорвала пакетик, плюнула на ладонь, высыпала туда чуть-чуть и намешала пальцем.
— Бадяга, — говорила она, аккуратно размещая у него на лице серую грязь тонким пальцем. — Я себе все время синяки свожу.
— Все время?
— Иногда. — Она склонила голову, оценивая, фыркнула. Он тоже ухмыльнулся. — Не смейся! Надо ждать пятнадцать минут.
Грязь стягивала кожу, засыхая. Кололось, когда она втирала, а так — приятно было.
— Умойся.
Он умылся с реки. Она сполоснула пальцы.
— Это из-за меня? Я тебе вернула!
— Давай. — Он потрепал ее по плечу. — А то мне ночевать негде будет.
На новом месте повезло прямо к ночи. Примчался начальник на машине, делать разнос.
— Я вас всех уволю! — распинался он. — Любого с улицы возьму — сложит лучше!
Он только что перелез через забор, спросить, может у сторожа, может нужны разнорабочие. Может, место ему найдется, дождаться утра.
— Плитку ложишь? — крикнул начальник.
— Ложу, — сказал он.
— Положите его у себя.
На третий день плиточников вернули, но его не выгнали. Подноси разгружай. Он был этому и рад — рабочие косились. Но каждый мог быть на его месте. Каждый представил себя. За другого стоять тут не принято.
Он думал, соскочил. Искать она его будет? На другом конце города. Как будто они хотели построить новый, прямо внутри того, что был; засадить небоскребами.
Платили больше. Но условия хуже. Приходилось работать и в ночь.
На пятый день, днем, увидел опять за забором. Помахал рукой, пробегая. Опять уходить — строек не хватит.
Вечером он вышел. — Эй куда? — крикнул сторож из будки.
Вид у нее был — бывают и получше. Она встала, но он положил ей обе руки на плечи. Она подалась вперед. Он закрыл глаза. Стояли десять минут, качаясь.
— Ну, всё. — Он похлопал ее по плечу. — Всё.
Они оказались у реки. В этом городе, куда ни плюнь — была река. Пальцем ткни — река.
— Тебя опять побьют.
Он молчал. Работал. Залез ей под рубашку. Грудь была маленькая и твердая. Она смотрела вдаль, будто не ее касалось.
Он расстегнул рубашку и завалил ее. Берег был в осколках от бутылок, он порезал ногу, упираясь.
— Ну вот, я же говорила.
Они сели. Заяц тяжело дышал. Носил-носил — сбросил.
С пальца натекло. И под ней — кровь. Дождь уже лил, пока это все происходило.
— Надо идти, — сказала она.
Он поднял ее. Один скелет, ничего не весит.
Они поплелись рядом, пока дошли, с него вся грязь смылась. Столько воды кругом, как он раньше не замечал.
Он думал — надо искать другую работу. Часы тащились как кляча на водокачке, раньше он не берег силы, ворочал за всех. Не подставляться. Не попадаться на глаза. Тут никто не перекуривал; так бы рядом постоял.
День едва перевалил за середину, а его начал бить мандраж. Расстались; не договаривались. Тогда будет по-прежнему.
Шел к выходу, хромая больше обычного. Сторож на этот раз молчал, или его не было в будке. А может, отвернулся.
Вот он ее видит, ничего не чувствует. Только покой. Покой сходит на тело, все как надо, все крепко, надежно. Она не бросит никогда.
— Долго ждала?
Она молчала, будто не понимая. Трогала карман — карман оттопыривался. Вынула и протянула ему. Апельсин.
— Украла?
Она фыркнула:
— Нет, купила.
— Съешь.
— Сам ешь. — Глаза сверкнули. — Давай уйдем.
Поехали в этот раз на метро. В центр поехали. Денег только-только на два жетона, с прошлой стройки ушел, расчета не получил. Главное ее посадить. Она вороватая девчонка, если она примется за свое, а ее словят — как тогда? Пусть бы его разрезали на куски, а ее не трогали. Но никто никогда не соглашался на обмен.