Только пришел — и стемнело. — Хорошо, что палатку не выкинул, — уже шутил.
Бурыльщик не ответил. У него были в заначке таблетки сухой воды. Но это он приберегал для попозже.
Долго не засыпали. Опять что-то ходило вокруг. Далеко забрели. Через полог ничего не видать, тьма кромешная. Птиц — ни одной. Поздно для птиц, здесь незаметно, а у себя Рыболов видел уже желтые листья. Бурыльщик долго собирался. Была бы хоть одна — было бы легче.
А утром затрещала, их разбудила, сорока. Да на разные голоса, с напором, как не надорвется? счистила их — на весь лес. Но птица это хорошо. Бурыльщик закипятил чаю, тут и рассвело. Позавтракали быстро, пошли без заминок. Какой-то был рубеж ночью. Граница. Вот тут. Порвалось.
Река.
Дней всех ходу было восемь. Их вид остался почти прежний. Похудели только, стали поджарыми, как любой, кто сквозь частый гребень пройдет. Сухую воду всю съели, сухая вода жир перетапливает, увлажняет кишки изнутри. Даже не исцарапались. Ни одного предмета из взятых Бурыльщик не бросил — такое могло прийти в голову только городскому. Путешествовали, можно так сказать, с комфортом. Бурыльщик дело знал. Рыболов, после той шутки, совершенно с ним в мыслях слился. Питались из банок, пустые — что делать, не тащить же; сгниют — земля будет. Лишними оказались только сигареты, Бурыльщик купил целый блок, но после входа и далее по инерции, естественным образом вернулся к предыдущему своему тридцатилетнему состоянию.
Двое стояли на песочке, утыканном низкими соснами и присыпанном хвоей. Выйти из леса — чего-то да стоит. Последний час, и особенно полчаса, по этому песочку, уже знали, и все-таки увиденное сотрясло всё, на чём зиждились.
Неужели.
На вид она была той, что надо. Совершенно серебряная.
Но Иса ли это Счастья?
Если бы тут стояла табличка: «Иса Счастья» — никто бы не удивился. Вид их остался прежним — но не начинка. Восемь дней в лесу оставляют от предыдущего недоверчивое воспоминание. Если бы на берегу их встретил кто-то, и пожелал: «Счастья!» — они бы приняли как так и надо.
Крутая излучина — перед ними река огибала остров, разделяясь надвое и вливаясь потом. Там, где она разделялась, — трогательный мысок, чисто песочный. Там бы фигура рыбака хорошо пришлась, с одиноким штрихом, прочерчивающим воздух. Но никого не было. Сколько хватало глаз — ни строения. Низкое осеннее небо, белая гладь.
— Вот тут я покурю, — Бурыльщик, садясь на мешок.
Рыболов стоял.
— Что стоишь, раскладывай свою удочку, — Бурыльщик глянул снизу.
— Ты счастлив? — сказал Рыболов.
— Вроде да.
Очень далеко над берегом сорвалась и пролетела крачка, но тишина стала от этого только шире. Прохлада и безветрие.
Рыболов нагнулся. Распутал рюкзак, вынул термос. Поставил рядом. Потом поднял, понатужился — и швырнул в воду.
Бурыльщик не шевельнулся.
Вода глубока, дна не видно. Течение быстрое. С юга на север. Или с запада на восток, отсюда не понять, русло извилистое. Река и река.
— Это не она.
— Это она.
— Ты думаешь… — Бурыльщик аккуратно затушил сигарету в песок. — …сказать — она, это и будет она. А я думаю, — он вынул следующую. — Что если мы хотели найти ее… То мы хотели найти ее.
— Второй раз не подорвемся.
— А я думаю, — Рыболов термос держал в руках, — …ты сейчас кривишь.
— Чем же?
— Второй раз... Мы назад не дойдем.
— Ну? — Бурыльщик чиркнул спичкой. — Когда ты понял?
— Не знаю… День на четвертый.
— Ну я попозже. Когда эти… бобровые плотины…
— Гулял с женой… С будущей женой. Тут снег повалил. Город тогда не знал, только приехал. Мужик из снега вышел: я к нему — как попасть на улицу такую-то. А она кричит: «Мы специально заблудились!» — Рыболов не смог сдержать смеха.
Бурыльщик послюнил палец, поднял вверх. — Север — там. Дорога — там. Против течения двинуть полюбасэ. Ныряй. Там всё герметично.
— За неделю. — Рыболов не двигался. — Маловато как-то.
— Провианта на месяц, — напомнил Бурыльщик. — И причем всё в твоем. Ныряй.
— Ёксель-мопсель… Красиво.
— Когда крачки улетают?
— Не знаю. В августе.
— Смотри, вон, целая туча.
— Кто-то спугнул... Кто-то идет?
Они смотрели вправо, по течению. — Пошли туда, — сказал Рыболов. — Кидай свой.