Короткими перебежками от куста к кусту, иногда срезая путь через мыски леса, Фёдор пробрался к широкому открытому месту и осторожно огляделся из укрытия. Косы торчали над луговиной, воткнутые косовищами в землю, там же, где их оставили утром. И линия скошенной травы нисколько не двинулась. Видимо, никто не притрагивался к косам с утра. И волока лежали по-прежнему: когда их ворошат — полосы скошенного сена переворачивают, и они немного смещаются.
Всё это было непонятно.
Значит, родные сюда не приходили, а ушли куда-то ещё. Может быть, на ближнее болото за морошкой? Но морошка ещё не позрела, совсем рохлая. Или решили пособирать грибов? Да нет, не похоже: сперва управились бы здесь — а вдруг дождь!
Особой тревоги Фёдор не почувствовал, но именно тогда впервые шевельнулся в груди своенравный холодный прутик: он чуть дрогнул, только обозначил себя и сразу свернулся змейкой — словно и не было.
Фёдор обошёл на всякий случай всю пожню, «ненароком» заглядывая в каждый уголок. Шёл не спеша, мурлыча беззаботную песенку, и иногда громко, будто обращаясь к столетним соснам, выкрикивал безобидное: «Дашка-дурашка по бору ходила, трое лапти износила!» Но ни Дашка, ни мама, ни Семён с отцом отзываться не хотели.
«Вот голова еловая! Пока ты здесь околачиваешься, они уже давно, набрав ягод, фыркают чай под навесом у избушки и посмеиваются: „Где там Федька-засоня, небось, вчерашний день ищет!“ Быстрее назад, а то волноваться начнут!»
Но у землянки встретило остывшее костровище и нетронутая посуда.
Змейка-прутик опять отчётливо шевельнулась. Аж кольнуло и зачесалось в груди. Фёдор поперхнулся, прокашлялся и почувствовал, что голоден. Он поел тёплой каши, ещё раз оглядел окрестности и полез в избу — оставалось только ждать…
Под вечер тревога и беспокойство накрепко вцепились в Фёдора.
Он уже не мог ни лежать, ни сидеть: с каждой минутой, подгоняемый ударами сердца, всё сильней раскручивался тяжёлый маховик ожидания. Сначала Фёдор бесцельно и растерянно бродил вдоль ручья по ближним пожням, сшибал длинной вицей иван-чаевые макушки и головки ромашек. Долго разговаривал с фыркающим Сивкой, обнимал его большую голову, благодарно подставлял лицо тёплым и влажным лошадиным губам: «Вот ведь, Сивушка, ушли куда-то все. Меня не взяли чего-то. Не сказались. Ждёшь их, ждёшь…» Сивка в утешение легко толкал Фёдора головой и виновато моргал тёмным глазом.
Потом Фёдор вернулся к землянке, развёл огонь и подогрел чайник: «Вот придут, а тут чаёк поспел!» У костра было поспокойнее, но вместе с тем быстрей и незаметней сомкнулись сумерки. Когда вода закипела второй раз, Фёдор не выдержал и по порядку, начиная с ближних, отправился обходить пожни. Он изо всех сил протяжно кричал родных по именам, звал, аукал. «Может, заплутали?» Но в ответ лишь качали тёмными макушками вековые сосны и перекатывалось, затухая, звонкое эхо.
Внутри Фёдора всё крепче, до мелкой дрожи, сжималась тугая пружина нетерпения.
«Ну, где же вы?! Ну, где-е-е?..»
Под утро он уже совсем извёлся: зарывшись с головой в травяную подстилку, скрючившись и еле слышно подвывая, лежал в землянке на нарах. Иногда, вдруг насторожившись, Фёдор выскакивал наружу, затаив дыхание, слушал и вглядывался в прозрачные сумерки. Потом сидел под навесом, отрешённо уставившись перед собой и мерно постукивая по столу деревянной ложкой. Потом несколько раз срывался бежать на поиски, озадаченно останавливался у стенки леса, возвращался. Через некоторое время опять хватал свой небольшой мешок: «Да куда бежать-то?! Куда?!».
«Господи, лишь бы ничего не случилось! Боженька, милый, не попусти!!!»
«Нет-нет, они скоро придут. Надо только подождать. Надо — ещё — немного — по-до-ждать…»
На следующий день, чтобы как-то отвлечься и унять нервный колотун, Фёдор заставил себя заняться делами.
Несколько раз ходил на дальнюю пожню: сносил к стоговищу просохшее сено, собрал и принёс к землянке инструмент. Оставленные родными вещи, на которые то тут, то там натыкался взгляд, чтобы не бередили душу, сложил в большой берестяной короб и запихнул его под нары. Остервенело отдраил закопчённый чайник, перемыл и расставил сушиться на столе под навесом посуду. Кашу, чтоб не прокисла, накрыв котёл широким куском бересты, опустил в похожий на маленький колодец ледник, устроенный между корней разлапистой ёлки. Разок искупал Сивку в нешироком и холодном Верег-ручье. И ждал…
Утром третьего дня Фёдор открыл глаза, стянул с гвоздя отцовский сыромятный пояс с охотничьим ножом в ножнах, занёс в землянку посуду, прочий хозяйственный скарб, подпер толстой палкой дверь и пошёл.
Куда идти, он уже не думал, змейка-прутик, окрепшая за прошедшие сутки, вертелась в груди, как стрелка компаса, билась беспокойно, норовила выскочить. Повинуясь ей, Фёдор миновал недокошенную пожню и ещё с полчаса двигался вверх по Верег-ручью, пока не вышел к небольшому болоту. Верег-ручей узкой лентой вился по его краю и окончательно сходил на нет в пролеске сухостоя.
Фёдор пересёк болото и остановился, прислушиваясь. Монотонно шумел лес, стрекотали в осоке кузнечики, и тяжело гудел возле ног сердитый полосатый шмель. Змейка в груди рвалась дальше, влево по косогору, в глубину Тёплых Бугров…
К полудню проклюнулась первая усталость. Фёдор забрался уже достаточно далеко в незнакомые места: поросшие сосняком пологие угоры полдня вели то вверх, то вниз. Фёдор перемахнул по валёжине журчавший в ложбине ручей и быстро поднялся на вершину следующей сопки. Здесь он сделал привал: расположившись на толстом корне под одной из сосен, перекусил и немного отдохнул, привалившись спиной к тёплому жёлтому стволу.
Солнышко сверкало высоко среди сосновых макушек, вокруг играли лёгкие тени и солнечные пятна, щебетали пичуги — тёплый день середины лета спокойно дышал полной грудью. Но всё это Фёдор видел, будто сквозь сон: тоскливая тревога скрутила в тугой жгут всё его существо, мутной полупрозрачной пеленой застелила глаза.
Вытесняя любые мысли, притупляя чувства и сковывая душу, как огромная туча, медленно росла безысходность. Лишь беспокойная змейка-прутик толкалась в груди — звала бежать, спасаться от этой чёрной бесконечной громады, пока она не настигла, не накрыла, пока не отняла надежду…
К вечеру Фёдор миновал ещё один ручей, обошёл левым берегом выросшее на пути болото, несколько раз поднял из кустов шумные глухариные выводки. Казалось, волны беломошной тайги раскинулись до края вселенной. Теперь он даже отдалённо не представлял, где находится.
Вскоре отгорела алая зорька, и спустились неплотные сумерки. Пудовой тяжестью легла на плечи усталость, но Фёдор не останавливался: «Вперёд, вперёд!»…
Ранним утром, когда ненадолго нырнувшее за горизонт солнце снова зарумянило перья белёсых облаков, Фёдор, свернувшись калачиком, уснул в корневище огромной лиственницы. Сон был коротким и тяжёлым. Он не принёс отдыха и облегчения, не рассеял туман в голове.
Продрав глаза, Фёдор без аппетита погрыз краюху, съел пару ломтиков вяленого мяса, напился из холодной лужи между корней.
«Ну, где же они?! Где-е-е-е?!!!» — он тяжело, совсем не по-детски вздохнул. Снова устроился под деревом, подтянув к подбородку и обхватив руками колени. Посидел так, чуть раскачиваясь взад-вперёд. Где-то в глубине у Фёдора прорезался и стремительно нарастал высокий надрывный крик: «Боженька, не-на-до!!! Божеее!..»
Змейка-прутик встрепенулась и упруго толкнула в рёбра: «Вперёд!»
Фёдор поднялся…
Ещё два дня сменились короткими белыми ночами, чередовались ручьевины и болота, лес то сгущался, то редел — а Фёдор всё шел. Шёл, почти не останавливаясь, лишь ночью, на несколько часов, забываясь во сне…