В очередное утро, перебравшись через довольно широкий ручей, Фёдор наткнулся на потемневшую от времени избушку. На полке у маленького окошка нашёлся погрызенный полёвками туесок с сухарями, соль, огниво. Мелькнула вялая мысль протопить избу и отоспаться на узких нарах, но Фёдор лишь с четверть часа полежал на них, пересыпал сухари в свой мешок и побрёл дальше.
Вокруг тянулись всё те же светлые, но однообразные Тёплые Бугры. Иногда встречались нагромождения серых поросших лишайником валунов, местами из земли вздымались замшелые гранитные скалы, стороной проплыли несколько мелких сухих болот…
Змейка-прутик по-прежнему билась в груди, но что-то изменилось в её поведении. Она уже не так уверенно рвалась вперёд, подолгу замирала или едва заметно ворочалась, словно в нерешительности выбирала дорогу. И с каждым шагом накапливалась усталость, растекалась расплавленным оловом по гудящему телу…
Но Фёдор не сдавался. Идти становилось всё трудней, всё чаще он останавливался передохнуть, садился где придется на землю, приваливался к стволам или просто, откинувшись на спину, лежал в траве. Голова была тяжёлая и пустая, казалось, ни одна мысль не шевельнулась в ней с того дня на Верег-покосе. А сколько дней прошло? Когда это было? Год назад? Или месяц? Время и пространство потеряли значение и границы, перемешались, сомкнулись в круг, круг рассыпался колечками — спиралью. И тишина. Слышно как ветер качает ветви и травы, как на своём языке переговариваются птицы, монотонно гудит ненасытное комарьё. Звуки проникали в Фёдора без усилий, сами собой, отстранённо ложились в сознание и растворялись. «Ку-ку, ку-ку» — долетело откуда-то издалека. «Я здесь! Тут я!» — сообщала всей округе беспутная мамаша кукушка. «Кар-кр-кр-кар — всё имеет свой срок, всё рождается, цветёт и умирает, я видел это столько раз… Вот и ты, движешься по этой тропинке, но идёшь ты быстро, много быстрее всех остальных…» — кряхтел иссиня-черный ведун с высокой однобокой ёлки. «Вжжжжжж — успеть-успеть, нужжжно много уссспеть» — пела свою дневную молитву неугомонная пчела…
Ещё несколько дней брёл Фёдор по тайге, пока не вышел к речке. Это, видимо, была Жур. Неширокая и мелководная, она блестела камушками на дне и негромко шумела. Фёдор долго отдыхал на берегу, наблюдая водную рябь. Потом перешёл вброд на другую сторону. Тело почти не слушалось, на одной бесконечной ноте ныла душа, гулом отдавался в раскалывающейся голове каждый шаг. Выбравшись из воды, Фёдор ничком бухнулся в высокую траву, полежал какое-то время, собирая остаток сил, шатаясь, поднялся и поплёлся дальше. Змейка в груди теперь вела себя совсем тихо, наверное, как и Фёдор, обессилела и отчаялась. Сейчас она чуть заметно дёрнулась вниз по течению реки…
====== Глава восьмая ======
8
Тётка Прасковья заволновалась первой. На восьмой день не выдержала, после утренней подойки отправилась к Кирилл Афанасьевичу: «Сват, чует моё сердце — неладно что-то! Ходовы, вторая седмица пошла, как на Верег-покос уехали!»
— Так там дел-то — на три дня!
— Вот, я и говорю!
Кирилл Афанасьевич запрягал быстро: прихватив сына и ещё одного клешемского охотника, взмылив лошадей, вскоре был на дальнем покосе.
Ничего утешительного они там не увидели: несколько дней нетопленая землянка и соскучившийся по людям Сивка. И никаких следов! Даже надёжный пёс Кирилла Афанасьевича взял только один, который терялся в ближнем болоте: судя по всему — след Фёдора. Остальные пропадали у самой избы, не доходя Верег-ручья!
День, ночь и всё следующее утро до полудня Кирилл Афанасьевич сотоварищи рыскал по окрестностям покоса –безрезультатно. Уставшие, непонимающие, понурив головы, вернулись мужики домой…
Вся Клешема пару дней бурлила, как на дрожжах.
Ещё ездили на Верег-покос добровольцы, искали, кричали-аукали и ворошили стога. Вздыхали-причитали, встречаясь на деревне, жонки-мамки. Ходил озадаченным и смурным батюшка Савелий…
Но Ходовы исчезли.
Кирилл Афанасьевич шатуном метался по горнице, горячился:
— Не понимаю, как же так!? Что могло случиться!? И ни слуху, ни духу — словно сквозь землю канули...
— Может, всё-таки, зверь какой? — отец Савелий возвышался за столом, положив на него свои могучие руки и тихонько пощёлкивая чётками.
— Да нет же, Савельюшка, — в запале Кирилл Афанасьевич игнорировал чины и ранги. — Докладывал уже! Мне не веришь — вон, у Васьки спроси. Ни зверя, ни чёрта лысого, прости Боже!
Кирилл Афанасьевич вдруг остановился и устало сел на лавку возле священника.
— Там всё как-то чинно, что ли. Изба, значит, притворена, инструмент там, посуда, утварь — всё по полочкам. Чистота и порядок. Сивка стреноженный пасётся, непуганый, будто выкупан даже недавно. Три стога поставлены на ближних пожнях, вот только на дальней — недокос на треть, и стоговать не начали. Словно надоело им — и бросили.
— Так, выходит, сами ушли куда-то?
— Выходит так. Но куда там идти!? Ягоды под боком, просёлок до деревни надёжный… Не охотиться же всем табором посерёдке лета понесло!? Там заплутать можно, если только в глубину Тёплых Бугров уйдёшь. Да и то, Иван хоть и пришлый — освоиться успел, и голова на плечах — не колода еловая… След теряется до ручья ещё — как обрезало. А совсем повыветриться не должен: пёс мой другой раз и двухнедельной давности как клубок распутает! И ещё. Похоже, что когда все ушли, Федя, значит, оставался в избе. Дня два, может… А после тоже дёрнул — до Верег-болота, а там… Вот он, Фёдор, скорее всего на Тёплые Бугры ушёл. Но мы вёрст — дюжины две с гаком в ту сторону отмеряли, носом землю рыли — никого. Не мог малец столько отмахать. Да ещё, значит, по лесу.
Кирилл Афанасьевич опустил голову и уставился куда-то в пол. Помолчали.
— Слушай, Кирилл, а ты к Автоному Пантелеймоновичу подходил? Рассказывал?
— Беседовал я с Телемонычем, если можно так сказать. Как вернулись, значит, — так к нему сразу.
— И чего Телемоныч?
— Да ничего, молчит, как обычно. Сверкает глазищами своими из-под бровей только…
Прошёл ещё день. Случившееся на Верег-покосе тяжёлой холстиной накрыло Клешему. Понурые люди тревожно поглядывали друг на друга, то и дело прислушивались и всматривались в синюю даль Тёплых Бугров, говорили вполголоса. Не слышалось обычного смеха и гомона ребятни. Больше всех, конечно, переживали родственники Ходовых.
У Кирилла Афанасьевича всё валилось из рук. Сенокос свой он задвинул на потом, вяло копошился с мелкодельем во дворе. К вечеру, испортив вторую заготовку коромысла, он воткнул топор в чурку, отряхнул стружку с колен и, решительно нахлобучив картуз, направился к отцу Савелию. Идти было недалеко, однако уже на полпути Кирилл Афанасьевич увидел знакомую фигуру: отставного боцмана Императорского Флота не заметить было трудно. Слегка прихрамывая, батюшка Савелий спускался от своего дома навстречу.
— Здравствуй, отец Савелий.
— А, Кирилл Афанасьевич. На ловца и зверь… — священник протянул руку. — Как там, ничего не слышно?
— Ничего… Я, вот, тоже к тебе шёл. Думаю надо сбирать артель малую и на поиски с утра отправляться — не могу так сидеть. Тут такое дело, значит, что неизвестно, сколько дней-недель проходишь: все Тёплые Бугры, аж до дальних болот Продувного Пояса обойти нужно, — Кирилл Афанасьевич озабоченно свёл брови. — Мужики, я думаю, не откажут, но пора нынче горячая — сенокос. Тебе, вроде как, сподручнее народ попросить… Человек пять, значит, хватит — я скажу кого.
Батюшка одной рукой приобнял Кирилла Афанасьевича за плечи и чуть склонился, заглядывая ему в лицо:
— Конечно, Кирилл Афанасьевич, конечно, дорогой. Теперь прямо и…
Договорить отец Савелий не успел, за его спиной раздался спокойный и негромкий голос:
— Ни к чему это.
От неожиданности оба вздрогнули и быстро обернулись.
— Фу, прости и помилуй, Автоном Пантелеймонович, ты так, паче чаяния, когда-нибудь заикой сделаешь…