— Гани-и-и! Гани-и-и!
А кролик, веселенький, кругленький, ушами весело стрижет, мягкой шерсткой поблескивает, розовыми глазками весело помаргивает.
Удивляются их сторожа, даже хозяева лесной чащи, пума и ягуар, уж на что они гордые и неприступные, и те стали на кролика в щелку милостиво поглядывать, удивляясь его выдержке.
— И тебе совсем ни есть, ни пить не хочется? — спрашивают они.
— Нисколечко, — улыбается кролик Мали, и ушами, и усами молодецки шевеля.
— А ты, Ганида, хочешь есть и пить? — заглянули они потом в другой домик. Но там стояла мертвая тишина; никто им не ответил, никто в домике не шелохнулся.
— Наверное, Ганида уже умерла, не выдержала голодовки, — говорит цесарка.
— Может быть, она только спит? — вмешалась белая лама.
— Да, конечно она дремлет, — потряхивая белой гривой, подлежал ламу дикий мустанг.
— Надо бы все же проверить, что там с ней делается, — промурлыкала, выгибая спину, пантера.
— Да, кому-то из нас придется войти в домик, иначе ведь нам не решить этого спора, — пропищал еж.
— Вот ты и ступай! Ты — маленький, в любую щелочку пролезешь, да и в темноте ты хорошо видишь, — решила пума.
Еж почтительно вытянулся, растопырил свои иглы и ответил:
— Слушаюсь вашего приказания, госпожа пума!
Минуту спустя он уже был внутри домика гиены. А все звери, затаив дыхание, дожидались его возвращения. Но еж все не показывался.
— Пойду-ка я, посмотрю, что там творится? Умираю от любопытства! — заявила обезьянка.
— Иди, — разрешила ей пума.
Быстро вскарабкалась обезьянка на крышу домика и через отверстие в крыше прыгнула внутрь. Прошла минута, вторая, третья — обезьянка не возвращалась.
А внутри снова стояла полнейшая тишина, как будто там не было ни одной живой души.
Только крошечная колибри, которая слышит, как трава растет, закричала в ужасе:
— Я слышала какой-то стон, писк, как будто кот душит мышку.
— Э-э, это тебе показалось, — сказал ягуар. — А, впрочем, может быть окликнем их? Ганида, Ганида, ты жива еще? Ежик, ежик, где ты? Откликнись!
— Обезьянка, обезьяночка! Откликнись, — звали звери.
Но в домике по-прежнему царила тишина.
— Ганида, Ганида!
Никто не отзывался.
Наконец пума, потеряв терпение, сама вскочила на крышу и проскользнула через отверстие. Из тихого до сих пор домика донеслось страшное рычанье и вой. Бешено рычала пума и выла гиена Ганида.
До собравшихся вокруг зверей дошли отголоски схватки, а потом снова наступила тишина. Минуту спустя показалась пума, вся окровавленная, исцарапанная, с горящими глазами.
— Глупа, как гусыня, эта Ганида! Вообразила, что иметь дело со мной — это то же самое, что с ежом или обезьянкой! Она ведь притворилась мертвой, а как только я подошла — цап меня за горло! Ну, уж я ее проучила, на всю жизнь запомнит! Билась с Мали об заклад, кто дольше без пищи выдержит, а сама и ежа, и обезьянку проглотила! Вот Мали — молодец кролик — сдержал свое слово, выиграл заклад, поэтому ему и награда полагается.
— Да здравствует Мали! — воскликнули звери, вытащили кролика из домика и давай засыпать его подарками, превознося его до небес.
— Но он ведь страшно голоден, наверное. Столько времени во рту ни крошки у него не было, — вдруг забеспокоился голубь.
— Правда, правда! Как же мы об этом забыли? — И звери со всех ног кинулись рвать для кролика зеленую траву, сладкие фиги, маниоку, бананы, молодые побеги пальмы и бамбука. А стройная антилопа даже помчалась на полянку и принесла ему диких ананасов — лакомство из лакомств.
Мали, хоть и был сыт по-горло, не мог устоять перед таким угощением и снова принялся за еду, да так, что у него за ушами затрещало. Правда, немножко стыдно ему было. Жует он, жует, а про себя думает:
— Ну, по крайней мере, все отдохнут от этой разбойницы… А здорово я ее провел!
— А что же с Ганидой случилось? — спросите вы.
Лежит она в яме, вся высохшая, зализывает раны — следы когтей пумы, и все-все звери ее глубоко презирают.
Ганида похищает Лизетту и Маритту (Сказка острова Гаити)
Баю-баю, баю-бай! Поскорей засыпай!
Давным-давно жила-была в самой гуще леса бедная вдова со своими двумя дочерьми. Одну из них звали Лизетта, другую — Маритта. Выросли они и стали такими красавицами, что мать начала бояться, как бы их не похитил кто-нибудь. На рассвете она обычно уходила на работу далеко в поле и возвращалась поздним вечером. А дочерей своих она закрывала на замок, наказав, чтобы они никому ворот не открывали. Возвращаясь домой, она, остановившись у ворот, обязательно три раза стучалась — стук-стук-стук! — и напевала при этом: