— Об этот нагар трется поршень, — сказал Леша.
Начальник радиостанции сообщил: есть один наш пароход в этом море — лесовоз, он сможет подойти к нам не раньше чем через двое суток.
— Ну что ж, — сказал Лука Иванович, — дергайте, стармех.
Он был спокоен. Он вообще, когда случались неприятности, становился даже чрезмерно спокоен… Машину остановили, мы легли в дрейф. Нас раскачало всерьез, волна легко переваливала через фальшборт, заполняла всю главную палубу и, пенясь, уходила через портики, но совсем ненадолго; проходило мгновение, и снова водяной вал вставал над бортом.
Почти десять часов Леша торчал во втулке. Поршень вынули и подвесили, когда судно развернулось носом к волне, и Леша сам полез в узкую втулку, никому не доверив такой сложной работы, как шлифовка.
Над океаном висели набухшие лиловые тучи, шел дождь, но он не освежал, было тягостно душно и влажно, а в машинном отделении воздух был такой, что казалось — его можно мять рукой и выжимать из него тяжелую воду. Леша стоял, обнаженный по пояс, в узкой втулке и шлифовал ее поверхность наждачным камнем; вращалась, повизгивая, турбинка, снимала нагар, и он летел Леше в лицо, сквозь защитные очки было плохо видно, и он иногда снимал их…
Я не понимал, на чем он держится. Он стоял в этом узком, круглом колодце и работал; потом он подавал знак, машинисты вытаскивали его, он ложился на палубу, его окатывали прохладной водой, растирали полотенцем, потом он долго пил теплый кофе и опять спускался в этот колодец — так было почти десять часов.
Потом мы спускали во втулку поршень, придерживая его на канатах, спускали по сантиметрам, боясь каждое мгновение, что не удержим под ударом волны, и когда это было сделано, то надеть колпак было уже делом нетрудным.
Я пришел к нему в каюту, когда запустили машину на малых оборотах; он сидел умытый, в белой свежей рубашке, с расчесанной бородкой, загорелое лицо его было иссечено царапинками, веки красны.
— Давай выпьем с тобой пива, — сказал он. — А потом я буду спать.
Он вынул из холодильника две красные баночки австралийского консервированного пива, содрал с них колечки, банки выстрелили, отдав в воздух короткие дымки; мы пили с ним медленно, молча, наслаждаясь прохладой и терпкостью напитка.
— Я посплю, а ты приходи, — еще раз сказал он.
Это легко было сказать «посплю». Мне бы тоже это нужно было сделать после вахты, но уснуть во время такой качки нелегко, правда, на этот случай придуман довольно верный способ: складываешь матрац вдвое, образуя в середине глубокую ложбину, и, чтобы ее сохранить, по краям кладешь чемодан, ящики, рюкзак, — в общем, те вещи, которые есть у тебя в каюте; залезаешь в эту ложбину боком, и вот тогда тебя качает вместе с кроватью, а иначе просто будет на ней кидать из стороны в сторону. Но и такой способ не всегда помогает, особенно в мокрую духоту, когда скверно работают кондиционеры.
Мы встретились с Лешей вечером. Он выспался, я это увидел по его бодрому виду. Каюта у него была хорошая, просторная, рядом с капитанской; конечно, не такая большая, как у Луки Ивановича, в ней был кабинет, спальня, ванная: «дед» — второй человек на судне.
На письменном столе стояла фотография Нины…
— Получил радиограмму, — сказал Леша. — Она решила уйти в плавание.
— Вот те раз! — сказал я. — Она же учительница. Зачем ей?
— Она не учительница, она преподаватель, — сказал он. — Она год будет плавать и получит большую практику переводчика.
— На «пассажире»?
— Конечно.
— А потом?
— Потом я тоже сойду на берег. Можно на ремзавод, можно в доки.
— Ты не сойдешь. «Деды» сами не сходят на берег.
— Кто установил такое правило?
— Практика.
— Я сойду, и она сойдет. У нас будет семья и дети.
— У вас будет семья, будут дети, но ты опять уйдешь в море.
— Ты мне не веришь?
— У меня отец был механиком. У него была семья: моя мама и я. Мы жили в Высоцке. Очень хорошее место.
— Вот я тебе расскажу, как я ее встретил…
— Ты рассказывал.
— Не все.
— Ты рассказывал три раза.
— И все равно не до конца. Почему ты не умеешь слушать? На море обязательно надо уметь слушать.
— Ты и это говорил.
— Сейчас я достану еще две баночки пива и расскажу… Мне это сегодня надо, пацан. Ты ведь не обидишь меня?
— Давай рассказывай, только теперь до конца.
— До конца всегда трудно, до конца никто и не может рассказать. Всегда остается что-то такое невыясненное. И если хочешь знать, то, когда рассказываешь, тогда только и начинаешь всерьез понимать, что ты пережил. Каждое событие как бы снова берешь на ощупь, и легче найти единую мысль. Ты не согласен?