А на прогулочной и спортивной палубах, в салонах, барах и пассажирских каютах — другой мир, там своя жизнь, мы наблюдаем только поверхностный слой ее: люди грустят возле фальшборта на закате солнца, смеются, наблюдая, как купаются дети в бассейне, поют песни, ссорятся, — нам не дано проникнуть в глубины их судеб, только отголоски тревог и волнений изредка всплывают на поверхность:
худощавый старик пришел к капитану, положил на стол бумагу, в которой просил, если он умрет в рейсе, чтобы его похоронили по морскому обычаю, не возвращая тело на землю; и капитан спросил: «Зачем об этом?», он ответил, усмехнувшись: «Я давно к этому готов и не хочу доставлять излишние хлопоты близким»; а красивый и крепкий на вид старик; двое, он и она, сказали Ник-Нику: «Вы должны нас поженить, по международным законам капитан пользуется правами мэра. Мы получим от вас сертификат…» Ник-Ник заколебался: «У вас есть разрешение родителей?» Он, лохматый, похожий на черного пуделя, пробасил: «Если бы оно у нас было, мы бы не сели на ваше судно». Только отголоски чужих тревог, но ведь и они что-то оставляют в твоей душе…
Так плывет по морю пароход.
— Вас просит зайти первый, — раздалось в телефонной трубке; это был голос Нины, — значит, она сейчас дежурила в информбюро.
Когда вызывают к первому помощнику, или, как его называют, помполиту, комиссару или еще, непонятно почему, «помнею», — видимо, просто по созвучию, — невольно начинаешь волноваться, и вовсе не потому, что чувствуешь себя в чем-то провинившимся, хотя бывает и такое, но помполит может тебя пригласить, когда получены дурные вести из дому и нельзя человеку обычным путем вручить радиограмму; он может пригласить, чтобы дать серьезное поручение, он может… Впрочем, никогда не знаешь, зачем он тебя зовет, и поэтому волнуешься.
Двери в кабинет Виктора Степановича были открыты. Он ждал меня и, едва я переступил комингс, он встал, протянул руку. Я уже говорил: он был невысокого роста и удивительно белобрысый. У нас в школе учился парень с такими же волосами, ему дали кличку «Сметана»; может быть, так же дразнили и Виктора Степановича. Вообще я давно взял за правило представлять себе людей, какими они были, когда росли, — это очень помогает разгадывать характеры. Вот Виктор Степанович, наверное, был старательным парнем; писал, прикусывая губу, — иногда он и сейчас так делает, — и наверняка он был упрям и, если его били, не плакал, и еще у него была одна странная черта, видимо тоже сохраненная с детства: он стеснялся и когда выступал перед нами с докладами и информацией, и когда открывал собрание или концерт, — это немножко странно для помполита, тем более что на этой работе он был уже лет семь, а до этого плавал механиком.
Он закрыл за мной дверь и, взяв за плечо, сказал:
— Ну, проходи, садись, — и сам сел напротив, посмотрел на меня строго, и я увидел, как стал подниматься на его макушке хохолок, и понял: предстоит какой-то очень сложный разговор — и насторожился.
Он молчал некоторое время, передвигая бумажки на своем хорошо отполированном письменном столе, потом собрал их в одну стопку и отложил.
— Вы ведь дружите с Юрием Тредубским? — спросил он.
— Ну-у-у, в общем, да-а-а, — протянул я.
— Почему «в общем»?
А я и сам не знал, почему сказал это «в общем». Просто потянул слова, чтобы была хоть секунда подумать: к чему задан этот вопрос; но получилось некрасиво, будто я на всякий случай пробил себе тропинку к отступлению и в любую минуту могу отказаться от Юры.
— Мы дружим, — твердо сказал я.
Виктор Степанович опять начал передвигать бумажки по поверхности стола, занимался он этим довольно долго; он недавно бросил курить и теперь, наверное, мучился.
— Я вас должен буду спросить, — произнес он и покусал губу. — А вы должны будете мне ответить по делу, казалось бы, интимному, но очень сейчас важному… Скажите мне: Тредубский… э-э… как это сказать… не питает особых чувств к администратору Нине Кургановой?
Вот тут я опешил и от витиеватости вопроса, и от его содержания. Да откуда я знаю, что там Юра «питает» к Нине, а если это и так, то мне какое дело?
— Не интересовался, — сказал я.
Виктор Степанович посмотрел на меня со вниманием и попытался улыбнуться:
— Я хочу, чтоб вы поняли. Мы с вами не сплетнями занимаемся. Тут дела серьезные, и все, что я спрашиваю, не зря.
— Он мне не признавался, — сказал я.