— Так ты и ходишь со своей виной? — спросил я.
— Так и хожу.
— Тебе это нужно?
— Нужно… Слушай, Костя, я тебя не заставляю принимать мои мысли. Каждый может размышлять, как хочет. Но для себя я знаю — нельзя цепляться за правила. Ими легче всего прикрываться и, прикрываясь, прослыть правдолюбцем. Недаром ведь кем-то уже сказано: все было по закону, а вышла гадость. Да и когда цепляются только за правила, поневоле приходят к крайностям… Вот от сих до сих. И тут уж забывают, что правила эти существуют, конечно же, ради человеческого блага. Для этого они и были выдуманы. Но крайности тем и отличны, что они заслоняют конечную цель, а выдвигают на первый план иную — соблюдение… Такой путь, Костя, легче, он прямолинеен, но он убивает человека.
— Вот так ты думаешь о Юре? — спросил я.
— Думал, — поправил он.
— Ну, а сейчас?
— А сейчас… — Он улыбнулся и повращал в пальцах стакан с коктейлем. — Поживем — посмотрим… Но его здорово тряхнуло. Когда человек проходит через такое, в нем обязательно что-то должно измениться. — И, сузив глаза, он засмеялся. — Мы же с тобой, Костя, не психологи и не профессора. Мы моряки…
— Ну и что?
— А ничего… Просто в море каждый должен быть перед собой честен.
— А на берегу?
— Мы там мало живем, — снова улыбнулся он.
И вот тут, глядя в его узкие веселые глаза, я спросил:
— А ты женишься на ней?
— Я бы этого хотел, — тотчас ответил он.
— Но ведь и Юрка ее любит, — сказал я. — Он очень сильно ее любит… Может быть, поэтому все и случилось…
— Да, конечно, — согласился Нестеров. — По ведь каждый по-своему борется за любовь.
Пили чай пассажиры. Многих из них я уже знал хорошо, потому что встречался с ними то на палубе, то в салонах, иногда их приводили администраторы на мостик, чтобы показать, как управляется турбоход. Наискосок от меня сидел маленький старик с бородкой клинышком и острыми, развевающимися в обе стороны усами; у него были большие, тронутые желтыми прожилками глаза, но в них еще сохранилось почти детское изумление — он был художник, иногда выходил на палубу с мольбертом и писал странные картины, иссеченные мелкими мазками кисти. Рядом с ним сидел крепкий загорелый человек с седыми баками и тяжелыми складками у глаз — полковник в отставке. Он рассказывал мне, как воевал на Окинаве в составе американских войск, а за ним тесной группой восседали индусы… Они пили чай, эти разные люди, каждый со своей непонятной мне судьбой…
Подбежала Аленка, присела перед нами на корточки.
— Ну как, мальчики, коктейль?
— Очень вкусно, — сказал я.
По она тут же взглянула на стакан Нестерова, увидела, что он так и стоит нетронутым, удивилась:
— Ну, Петя, а ты что?
— Сейчас, сейчас, — сказал он и смутился.
— Вы, наверное, про любовь говорили. Ага? — с любопытством спросила Аленка, сморщив остренький носик.
— Только про нее, — ответил я.
— Ну, мальчики, это нечестно. Я ведь тоже хочу послушать.
— Свою пора заводить, — наставительно сказал Нестеров.
Мы огибали мыс Доброй Надежды. Шторм бушевал в этих краях; огромные антрацитные валы поднимались перед носом парохода, их поверхность рябило множеством мелких воли; вздымаясь вверх, они выбрасывали к низкому, словно покрытому гарью небу рваные струи воды, и те, набрав высоту, обессиленно падали на белые гребни, соединяясь с пеной; вдали грохотало, будто шторм огромной своей силой бился о грудь каменного мыса, — ведь недаром же звали его когда-то мысом Бурь, — и о его уступы разбивалось множество кораблей, идущих под разными флагами.
Ветер выл вокруг парохода, и в вое этом слышались разные голоса: и плач ребенка, и стоны раненых людей, и треск корабельной оснастки, и отдаленный гул канонады, будто все эти звуки хранились, собранные воедино где-то в убежище южноафриканских берегов, а сейчас доносились к нам на устрашение. Вот здесь, в этих водах, я и получил одну из самых печальных вестей, вообще когда-либо полученных мною в дальнем плавании…
Когда в конце дневной вахты на мостик поднялся первый помощник Виктор Степанович, я сразу насторожился. Наверное, он это заметил, тут же постарался сделать все, чтоб я успокоился: подошел к карте, посмотрел на нашу точку, покачал головой, на которой торчал его всегдашний хохолок.
— Ничего штормит, — сказал он. — Так, пожалуй, и к Кейптауну не подойдем… Как?
— Подойдем, — ответил я. — Мы да не подойдем, тогда кто же?