Что-то очень больно карабкается кровушка зачем-то по венам
Больно же
До нестерпения больно
Солнышко для зайчонка
Не бойся выстрелов
Из танка в упор
Клочки по закоулочкам
Не бывают взаправдишние
На полянке беленький хвостиком пушок
Лучики солнца и первый снежок
Под снегом подснежники
И тишина
И непонятное слово «война»
Постучися лапкою в дверь земли
Уведут отсюда всех чудо-корабли
Капельками капельками по тропинке кровь
Да снежок да снежок да снежок
Мы избежали расстрела но избежим ли мы совести
Страшные мучения чёртику в аду
Пытайте его пытайте
Авось чё и выпытаете
Он будет прыгать и громко стонать
Он будет ненужный
Истерзайте его любовью
Пусть знает!..
Предержитель сокровищ целого мира
Да нам же оно поровну
Нам ни за что доставшимся
Нам себе не сгодившимся
Ошивающимся по закромам
То ли ада то ли всесветия
Пряники зажатые
Крепко в кулачках
Автоматическое оружие
И беспредельный страх
Выходи из избушки
Столетняя старушка
Поскакали маленьки
В гости к двум смертям
А ведь говорили же что двум не бывать
Ничего нам не привыкать быть обмануты
Мы скакали как кусюхи
На своих глупых лошадёнках
В нас ничего не скажешь
Удобно было стрелять
И это ласково
По нам было ещё
Мы и не оборачивались
Мы и не оборачивались
Потому что нам
Было некогда…
Вышел как-то раз на дорожку тенёк. Смотрит нет по сторонам никого. Он тогда прятаться стал. От ветра. От ветра. От ветра. От злого ворога. На ту беду случилось совсем рядом с ним счастие. Простое. Обыкновенное. Счастие и говорит ему: «Тенёк ты, говорит, тенёк, зачем выходит тебе прятаться? Просто так!..» А тенёк и ответил тогда: «Просто так, говорит, просто так!..». Вот тогда счастие простое, обыкновенное и сказало теньку: «Осторожней бы надо бы, так можно ведь упрятаться до тоски!». Сказало себе и ушло. А только тенёк был сам себе тенек и не поверил своему счастию. А потом только. Когда был упрятан, наверное, уже надёжней всех, тогда по-неземному по-нездешнему затосковал…
Небо раскрылось перед ним всё какими-то малыми искрами. Дышать захотелось до невозможности. Да было неоткудова. Так и застыл. Так и застыл. Так и застыл. Окоротило надолго чуть не в совсем. Поглядел внимательно промеж пальцев на божий свет и охолонул слегка. Захолонуло, завело, занемело всё по душе… стал немил белый в искрах свет. Стало больно так как и не передать бы совсем. Охнуло охнуло охнуло позади невдалеке. Внимательно вслушался и тихонько тихонько запел … чтобы выжить… потому что внезапно как никогда захотелось зачем-то жить. Такого парадокса он за собой давно не наблюдал. Поэтому терпеливо отстранил жизненно-важную необходимость и поуспокоил невесть откуда взявшуюся нервную систему. Влёт били несгоряча. Не боялись и били ровно совсем. Он это правильно угадал и случился готов. Не бился в судорогах неверного смеха над расстреливавшими, а просто и целеустремлённо рассматривал пули в него входившие. Таким он оставался – на память…
«Ничего, малыш, это обязательно пройдёт» – успокаивало его что-то ласковое. «Если выживем…»
- Если выживем? - переспросила наивная малышня не подразумевавшая ни в каких видах смерти.
- Нет-нет, маленький! Просто пройдёт… Обязательно!
Человек-мишутка по улице прошёл, будет непонятно теперь, а может хорошо, а вдруг может быть и всем всем всем случиться доброе что-нибудь, хорошо, летели летели гусята по голубому небушку, кушали хлебушку, что был у их за пазухами и совсем ведь, совсем никого не боялись, поэтому и облака были белые, лёгкие, пушные, как не в себе. А потом все скопом – сложилось так – кушали кашку. Кушали кашку, а пили потом белое-белое из реки молоко. Чтобы всем чтоб поровну. Чтоб каждому по кусь. А только посмотрел посмотрел потом один из гусят. На свои лапоньки. А на лапоньках пальцев-то – пять. Взял тогда гусёнок пальцами горстку земли, положил в укром за пазуху и далеко-далеко улетел. «И чего это он», хотелось даже ещё подумать другим малым гусятам. А он уже так далеко был, так далеко, так далеко…
В том царстве жили сказки из разных не положенных к пониманию сторон. Отнялся у гусёнка дар речи. Отнялся дар речи, да внезапно случились тёплые сны… Лучистые, светлые, радостные… Гусёнок-то, гусёнок и не сдержал: не стерпел малышня… он тогда совсем другим сам из себя и пошёл… Не было больше разума и никоторого совсем разумения… Он теперь наощупь совсем будто бы наугад жил… А только верный он был, верный, как пальцев пять!
Ложились слёзки в одну малую жменечку. Аккуратно собранные, уносились в ладошке под тайный камушек: никому было потому не видать…
Ласково было на ту пору небушко… Ласково до лёгкого ветерка. Гусёнкина жизнь - зайчонкино счастье, дальние страны ветром надёжно укрытые. Солнечные глаза утром рождающейся малышни. Даст бог выживем.
Только одного что-то не пойму толком – почему они всё у меня вешаются…
Я ж их делал от раза к разу. Я творил их всё лучше и лучше… чтобы стали когда-нибудь бы совсем добрые хорошие по-настоящему как придумывалось. А оно ничего… Лютики… Должны были быть просто – люди, а выходят всё лютики… Это цветы такие… Нет брат, не цветы… Это они звери лютые – они умеют в глаза друг другу смотреть – как ты их учил… Только они и здесь выхитрили себе право убивать… Так больно, что не бывает лютей… Холодно… до чего же холодно до страха до озноба у вас… они больны ядом…они ядом жгут друг другу глаза… от них стелятся травы…
Не боись совсем. Совсем не больно оно. Когда. Когда в белых палатах покой и аминозин. Ласковая сказочка-забывалочка. Радуйся…
Он и радовался. Стоял отвернувшись к окну, с руками стянутыми халатом для нервнобольных. Руки просто как бы были сложены на груди, а на самом деле он не мог больше летать. Не из-за халата, а потому что устал. Устал глазами смотреть на оживлённые творения рук своих... Он стоял и смотрел в безмерно серое спокойное успокоительное окно грустно высокого этажа. За окном шёл дождь. За дверью шёл доктор. Пожилая санитарка прибирала что-то рядушком. Рядушком. И не замечала. Что уже которую минуту ему под самое сердце добрый ангел вставлял острый нож… Нож входил что-то больно, только это было как оказалось не главное. Он не стонал, у него расширились зрачки и он смотрел в даль серого с небом окна. Ангел намеренно не задел сердца, он добрый ведь и не хотел убивать, он вставил себе и аккуратно так дал зажить острому лезвию ножа в нескольких сантиметрах от сердца. Кровь даже не выкапала. Аккуратно… А потом были качели. Детские. Солнечные. Весёлые.
Он стоял и смотрел себе тихо в окошко и няня добрая ничего не замечала, а ангел раскачивался лёгким пёрышком на рукоятке вжившего под сердце ножа. Сердце не убивалось, до сердца оставалось ещё… Качели детские весёлые… вверх … вниз… высоко так всё… высоко… А может там – за горизонтом может быть всё-таки есть солнышко!!! …солнышко для зайчонка…