Кухонные обитатели рады нежданной гостье: при ней я наверняка буду вести себя хорошо, и не попрекну лишний раз «происхождением». Поэтому на столе сами собой, – во всяком случае мне, занятой разговором, так кажется, – возникают кофейные чашечки, вазочки с разной вкуснятиной, тарелочки с бутербродами. Я торопливо убираю следы недавнего бунта. В приоткрытое окно нахально врывается давешний ветер: свежий и мятный, он совсем не похож на того зануду с привкусом плесени, что изводил меня жалким плачем. «Это я принес тебе встречу…» – заговорщически шепчет он, и я отчего-то верю.
Мы пьем кофе, курим, смеёмся, – и говорим, говорим, говорим! Взахлёб, перебивая, хватая друг друга за руки.
Подруга рассказывает о себе.
После консерватории, где мы учились, она уехала в провинцию. Муж, дочка, старый дом, окруженный садом… Любимая работа: детская «музыкалка», бесконечные репетиции, а самое главное – созданный ею хор. Когда она говорит о своем «детище», её глаза светятся. Хотя они у неё всегда были такие и, слава Богу, пролетевшие года не погасили их блеска.
– Ну, а ты-то как? – виновато спохватывается она.
– Как? – я невольно усмехаюсь. – Пони бегает по кругу… Пригласили преподавать в училище музыкальном, но через два года я его оставила – не хотелось гнить в нищете. Помнишь же, каково тогда было… Устроилась через знакомых в банк операционистом, особого ума там не требовалось. Одновременно поступила заочно на экономический, чуть не надорвалась! – ещё же сынишка был маленький, но закончила. Потом пристроилась в одну фирму, другую… Теперь вот, – я придаю лицу нарочито стервозное выражение, – коммерческий директор, блин… Бизнес-леди. Со всеми вытекающими.
– Молодец! – уважительно кивает гостья. В её одобрении – ни грамма фальши: похвала – дань не тем атрибутам, которые ныне окружают меня, а тому, что я нашла в себе силы выжить.
Эх, подруга-а… Знала бы ты, как я шла по головам, снимала скальпы, рвала зубами чужие позвонки! Нет, мне никого не жалко, и не собираюсь каяться. Пусть кинет в меня камень тот, кто… Но всего этого я не расскажу тебе. Тебе – свидетельнице того времени, когда душа моя ещё умела петь.
Незаметно перемещаемся в гостиную. Она отставляет чашку, рассеянно суёт окурок в пепельницу – все ее внимание приковано к «Чёрному Луи».
– Жив, стейнвеюшка? – помнит, что дед так называл инструмент32. – Не продала…
Бережно поднимает тяжёлую крышку, её пальцы легко бегут по клавишам. И я словно проваливаюсь во времени. Туда, где мы были молоды, наивны и по-честному счастливы.
Она играет, беспорядочно перескакивая с одного на другое: отрывки из Дебюсси и Листа переплетаются с беглыми импровизациями.
– Хороший звук! Сама настраиваешь?.. Давай-ка по-нашему! – к роялю придвигается второй табурет.
Реальность жёстко обрывает мое путешествие в прошлое.
– Нет, – холодно отказываюсь я. – Уже давно не играю.
«Стейнвеюшка» умолкает на полуслове, тонкие пальцы удивленно замирают в дюйме от клавиатуры.
Она не спрашивает «почему?» Задаёт совсем другой вопрос:
– Как же ты так можешь? Ты-то?..
– Не знаю… – безразлично откликаюсь я. – У меня с эмоциями последнее время как-то туго. Не звучит внутри, понимаешь?..
– Понимаю, – медленно произносит она после долгого молчания. Крышка рояля закрывается. И я отчетливо чувствую, что ей становится душно.
– Слушай, – говорит она, чуть погодя. – Я завтра уезжаю. Дождь вроде тише… Сходим куда-нибудь? – её тёмный силуэт у окна на фоне угасающего заката кажется призрачным.
Хороший вопрос. Только – куда?.. Проблема не в том, где провести остаток вечера: не хочу, чтобы очарование этой встречи было окончательно убито какой-нибудь дорогой харчевней, но ничего лучше не приходит на ум. И тут я вспоминаю о двух билетах, что лежат, смятые, в отделение моего бумажника. Мне преподнесли их на днях поставщики в качестве «маленького презента».
Через четверть часа мы уже спускаемся на лифте в подземный гараж. Застоявшийся «лексус», вырвавшись на простор, резво набирает скорость.
– Куда мы? – интересуется подруга, с любопытством вглядываясь в ночные огни города.
Имя той, на чей концерт мы едем, ничего мне не говорит, в чём я тут же честно и признаюсь.
– Даймонда Галас32? Это на любителя… – замечает моя компаньонка. Очевидно, она там у себя в провинции более «продвинута», нежели я. – Очень… мм… своеобычная певица, я слышала её записи, – продолжает подруга. Как и в прежние времена, она рада поделится со мной хоть чем-то. – Работает в традициях рембетики, – греческие песни такие, ну да неважно… Только вместо древних инструментов – фортепиано и собственный голос. У нее – диапазон в четыре октавы, представляешь?.. – в интонациях моей собеседницы восхищение профессионала. – При этом – сочетание классического оперного исполнения и совершенно экстремальной вокальной техники! Она возродила забытое импровизационное пение amanes, характерное для Среднего Востока. В православных странах такая музыка считалась языческой и была запрещена, поскольку относилась к дохристианской погребальной традиции…