День этот и несколько следующих я потрачу на то, чтобы условиться с риэлтором насчет квартиры: продаю её вместе с вещами. Только старый рояль останется со мной – ведь он не стоил мне ни кусочка жизни. Нас с ним ждёт уютный старый дом, утопающий в осеннем саду.
Меня то и дело будут отвлекать телефонные звонки из отвергнутой реальности – липкие, цепкие, точно лапки насекомых: муравьиная суета бесится оттого, что я ускользаю. Вежливо, но твёрдо посылаю всё подальше: для меня есть другая работа – там, где горохом рассыпается звонкое фортепианное арпеджио и божьей искоркой светятся детские глаза.
И как-то вечером, накануне отъезда, я открою наконец крышку «Черного Луи». Старик подмигнёт мне с видом заговорщика: он-то знает мою маленькую тайну! Первые аккорды будут нестройны и неуклюжи. Извини, дружище, – я так давно не играла! «Let my people go…»
Я не стала другой – невозможно перемениться за столь короткий срок, так же, как нельзя искупить все грехи – какие-то из них всё равно останутся камнями на дне ручья. «Let my peоple go-о-о!..»
Но я – возвращаюсь к себе.
Деревенские страшилки
Дни моего детства протекали в маленьком казахском городке на берегу самого синего моря37. Жили там замечательные люди, съехавшиеся со всех уголков страны, чтобы построить «город-сад». Мой чудесный белый Город был таким же, как они, – молодым, весёлым, задорным.
Каждый день дарил мне что-то особенное. Парус на горизонте, черепаху на песке, дерущихся скорпионов, юрких ящериц, смешных верблюдов, розовых фламинго, живущих на озере с красивым названием Караколь38… Иногда это были воистину царские для тех мест подарки – редкий снежок, замёрзшие лужи, лебеди, прилетевшие на зимовку.
Но всё равно я с нетерпением ждал лета, когда поезд унесет меня в другой мир, так отличный от наших, продуваемых колючими ветрами, степей Мангышлака. Там, «на большой земле», как говорили у нас, жили в садах уютные, бревенчатые домики. Вокруг хмурились дремучие леса, дыбились зеленые горы, – всё казалось сказкой: и заросли сирени под окном, – диво-дивное после чахлых ветвей саксаула и вечных странников «перекати-поля», и страшные рогатые животные, что вечерами, позвякивая колокольчиками, неторопливо шествовали мимо калитки, – куда там нашим обычным верблюдам! И соловьиные трели – Город-то мог похвастаться лишь воробьями да чайками, но чайки не умели петь – только хохотали, когда волны пытались поймать их… И даже местные старушки в платочках, что сиживали на завалинках, – ведь они совсем не походили на наших бабулек, узкоглазых и темнолицых, ряженых в белые тюрбаны, длинные платья в пол и бархатные жилетки, украшенные бляхами и монетами.
– Жила бы ты у нас, – говорил я бабушке, – называли бы тебя аже39! А в ушах у тебя были бы такие огромные серебряные серьги до самых плеч!
Она в ответ гладила меня по голове сухой ладошкой и вздыхала:
– Ох, растёт дитё с басурманами…
*****
В деревне у меня были друзья, как и в Городе. Мы ходили в лес по землянику, играли, рассыпаясь по зеленым улочкам, в «войнушку», «казаков-разбойников» или в «борьбу за красное знамя», гоняли мяч на школьном поле, или бултыхались в речке. Речка тоже казалась сказочной – так странно было мне, привыкшему к морскому простору, что виден противоположный берег. Сосед дядька Михей, пьяница и балагур, уверял, что в реке водятся русалки. Мы ему не больно-то верили, но слушали охотно. Особенно вечерами, когда сумерки превращали обыденное в таинственное.
– Слыхали, в старой церкви ночами черти собираются?– пугал нас Михей, лузгая семечки на лавочке возле моего дома. – А под мостом водянки живут. Толстые такие, зелёные, на лягушек похожи, размером с телёнка. Утащат к себе – будешь знать!.. А Клинкиных бабка – ведьма! Не-е, сам я ничё такого не видал, а вот зять её Сашка, тот знает! Тока он ей поперек чё скажет, враз у него беда случается: то пилой руку повредит, то поленом по ноге…
– Алкаш твой Сашка! – бурчала в ответ бабушка. – Всю кровь с жены попил! – и мы тут же представляли себе мосластого зачуханца Сашку, присосавшегося к дородной шее своей супруги, весёлой и крикливой тетки. Но эта картинка смешила нас, а не пугала.
Вот бабка Клинкина и впрямь казалась ведьмой: сгорбленная до самой земли, она одевалась в чёрное, и ходила по улице, опираясь на длинную клюку. У нее был огромный крючковатый нос, а между синих, изъеденных временем губ торчал кривой клык.