— Да хоть «Интернационал», — предположил Юс.
— Что-нибудь народное, — сказал Кайдановский. — Например, «Эй, ухнем!»
— Городской романс пожалостней, — сказал Кузя, — все пташки-канарейки так жалобно поют и нам с тобою, друг милый, разлуку придают.
— И нас с тобою, друг милый, — поправил Юс, — разлуке предают.
— Не слыхали мы про Железного, не слыхали, девочки, — утверждали они втроем и врали нагло, ибо некоторые детальки для робота-рыцаря лично вытачивали.
Снег сиял на солнце, сияла пивная пена, сверкал стеклярус на девичьих самодельных шалях, блестел тусклым блеском вознесенный в ослепительно лазоревое небо большой купол.
— Лепота! — сказал, замедляя шаг, идущий на занятия патриарх живописи; он любовался сверкающим блекло куполом. — Затянулась кожица-то, а в войну, помнится, вдребезги купол разнесло, в Молодежном зале на полу зенитка стояла, в небо сквозь битую оранжерею глядела; ох, и снегу было на полу, весь смерзся, еле выгребли, а в снег вмерзли коробки папиросные, гильзы, фляга смятая, тряпки, сапог, рукавица одна, всякий мелкий скарб.
«Стало быть, — думал Кайдановский, — под снегом она спала, в берлоге северной, и ни зенитка, ни бомбежки ее не разбудили. Должно быть, и костерок на полу зала жгли».
— А костерок, — спросил он пьющего пиво патриарха, — костерок в Молодежном зале случаем не жгли?
— Жгли! — обрадовался его реакции на воспоминания свои ученик Репина. — Конечно! Какой вы, батенька, догадливый. Сам у того костерка ручки грел. Давайте-ка я вам псалом спою.
И, нимало не смущаясь, у пивного ларька на улице морозной затянул: «Аще не Господь созиждет дом, всуе трудишася зиждущии; аще не Господь сохранит град, всуе бде стрегий».
Один из забулдыжек, явно рассчитывая на внимание художников, дескать, и мы не лыком шиты, громко рассказывал приятелю о Пушкине:
— Шел это он по Декамероновой галерее, встретил царя и сказал царю: ты, мол, полукупец, полудурак, но, может, скоро и полным станешь. А другому вельможе еще лучше сказал: ты, говорит, пуст, как собственный твой бюст.
— Чем так зачитался? — спросил Юс у Сидоренко. — Смотри пиво не пролей.
— «Соняшна машина» называется, фантастический роман. Автор Винниченко.
— Мать честная, — сказал Кузя, — да тут по-хохляцки написано. Какой текст! Сидоренко, прочитай кусочек вслух.
— «Бадемайстер, — читал Сидоренко, — нiжно обхоплюе пана президента; витерши, бадемайстер кладе пана президента, як кохану, на ложе. Пан президент весело, задоволено регочуть, ритмично пидкидаючи при цьому выпнутым i удушеным штанцями животом».
Поблескивали глаза аделин и зубки алевтин, светились, отражая небо, зимние оконные стекла, солнечная машина держала путь на закат, пивной ларек скромно исходил пеной, а продавец пива стоял на страже неиссякаемого пивомета подобно петергофскому полубогу.
— «Життя е боротьба», — дочитал Сидоренко.
— Е, е, — сказал Юс, — вестимо. Ну, салют, парубки, ахтунг, я похрял музицировать.
Кайдановский вошел в заснеженный Летний сад, вечный отстойник тишины, где шум городской отступает, его и вправду не слышно. Белое царствие газонов, заколоченных статуй, причудливо убеленных кустов втянуло его в свою игру; он углубился в любимую аллею.
Навстречу шла Люся, она была не одна, спутника ее Кайдановский не знал.
На той стороне Фонтанки лучи заходящего солнца посверкивали окошечками проходящих автомобилей,
«Красивый парень, — подумал Кайдановский, — вот и новый хахаль нас ждет, новый роман под Новый год, что е життя наша, чи то игра, чи то боротьба, чи то брехня непроходимая».
Люся поздоровалась с ним; не замедлил поздороваться и хахаль. Пройдя мимо Кайдановского, они расколдовали сад, нарушили очарование, струя городского шума хлынула в невидимую воздушную брешь. Заторопившись, Кайдановский вышел на Неву и двинулся к дому.
Тормознула на набережной черная «Волга», выпустила с первого сиденья пассажира, умчалась. Пассажир неспешно двинулся по набережной к садовым воротам. Кайдановский узнал его и не узнал, нечто происходило с восприятием; высокий щеголеватый человек, входивший в когорту городской номенклатуры, чей лик частенько мелькал то на экране телевизора, то на газетной странице, оказывается, походил на Вольнова, как карикатура, — или, напротив, как оригинал походил бы на пародию. Не без любопытства, видно, подивившись выражению лица, глянул пассажир «Волги» на скромно одетого юношу с планшетом, глянул с полуулыбкой — художник, маленько юродивый, впечатлительная натура, что и взять. Они разминулись возле мраморной доски в память о Каракозове. Мансурова Софья Перовская, насупившись с похмелья, пробежала мимо, граната в муфточке, ветерок в голове, развевающаяся — не по сезону —вуалетка.
Тут же солнце село, настали сумерки, холод забрался студенту в рукава короткого полупальто, щупал запястья, позвякивал мелочью в кармане, заставал врасплох, поторапливал, поблескивал ртутно. Мост показался Кайдановскому длиннее Невского проспекта: он никогда не думал, что так далеко живет.
— С кем это мы поздоровались? — спросил у Люси ее спутник.
— Наш, мухинский, мы с ним дружим, Кайдановский, — Люся подумала: «Ревнует?»
Последовала пауза. Явлов смотрел на Люсю на ходу, оборотившись к ней, позволив ей еще раз разглядеть хорошенько свои ястребиные золотистые глаза. Ей нравилась в нем спортивность, решительность, даже смешанный аромат одеколона и табака казался ей мужским; муж Люсин был сибарит, человек искусства, аристократ, — так ей казалось; все прежние ее пассии (Кайдановский не в счет, он вечное дитя) оказывались как бы на одно лицо, и художники, и музыканты, и поэты: фантазии, капризы, женское непостоянство их поражали ее и ставили в тупик. Явлов покорил ее именно набором мужских качеств, спортсмен, охотник, напористый, веселый. Люсе было с ним просто и легко.
— Вы с ним учитесь в одной группе?
— Нет, он с другого отделения.
— Часто видитесь?
— У нас все видятся часто. Студентов в институте немного, коридоры одни на всех, есть занятия для всего потока, да еще столовая буфет, спортзал, тренировки.
— Он ходит в спортивную секцию?
— Да.
— Каким видом спорта занимается?
— Фехтованием.
— Значит, вы с ним в разных секциях?
«Ревнует...» — с удовольствием думала Люся; она занималась волейболом.
— Да.
Явлов подумал: надо как-нибудь наведаться в спортзал, ей должна идти спортивная форма, короткие трусики в облипку, при ее тонкой талии и закругленных, где надо, длинных изящных ляжках.
— А в общей компании ты с ним встречаешься?
«Неужели он почувствовал, что у нас с Каем был роман? значит, он действительно любит меня».
— Бывает, — отвечала она неопределенно.
«Какой у нас следующий праздник? Неужели до Нового года ничего не имеется и надо ждать новогоднего вечера, чтобы увидеться с объектом в общей компании? Не было печали. Еще и в Новый год тут торчать. И участвовать, мало того, в дурацком карнавале, какая скучища, вместо того, чтобы со своими поехать за город». А вслух он спросил, улыбаясь:
— Когда у тебя день рождения?
— Двадцать пятого декабря.
«Повезло!» Он рассмеялся, совершенно счастливый.
— Надеюсь, ты меня пригласишь? Заказывай, что тебе подарить. Бриллиантов не обещаю. Впрочем, если будешь настаивать, найду и бриллианты.
Явлов знал: настаивать на бриллиантах не будет, дурочка бесплатная. Своей невесте, которая уже трижды ездила с ним на охоту, собирался он подарить ружье; невеста, как кавказская пленница из кинокомедии, была комсомолка, спортсменка и, ежели не вполне красавица, вполне мила, свежа и хороша, вот только рука тяжелая, однажды она крепко ему влепила.
Люсю еще никто не спрашивал — что ей подарить; у нее замерло сердце; она вдруг представила — как хорошо было бы жить с ним, разведясь с мужем и забрав детей; он занимался бы с детьми спортом, водил бы ее в театр, у них была бы простая семейная жизнь без художественных выкрутасов.
— Подари мне шляпу с полями, — сказала она.
«Час от часу не легче», — подумал он. Перспектива таскаться по шляпным отделам ему не улыбалась, он подумал, кого бы попросить, может, секретарша по старой памяти старому другу не откажет?