— Сюр.
— Она говорит — сюр.
— Очень понятно изъясняется; само собой, сюр, что же еще?
Они благополучно выбрались из музея. Народу было полно в аудиториях и в коридорах. Никто не видел Ка; зато все спрашивали — что у Кайдановского с рукой? Где рукав подпалил? Тот отвечал — не спал три ночи, уснул в углу, обронил сигарету. А как же противопожарная безопасность? пойдешь мимо Коменданта, надень пальто, прикройся, не дразни служивого.
Кайдановский шел домой, Ка сидела у него на плече, на голове, летала вокруг него, лепетала, мороз ее не тревожил, она слегка разрумянилась; город, похоже, был ей знаком, значит, она вылетала и раньше. Никто ее не видел, кроме одного младенца, сидевшего в своей колясочке, как в монгольском (с голубыми и розовыми бубенчиками) возке, маленького Чингизхана. Младенец простер упакованную в мохнатую рукавичку лапку и, указуя, восторженно сказал:
— Ка!
Ка залепетала, замахала крыльями, закивала головой, Кайдановский обмер, а молоденькая мамаша пояснила ему кокетливо:
— Где-то птичку увидел.
— Дай! — сказал младенец.
Его увозили, он рыдал неутешно. Ка стрекотала у Кайдановского над ухом. Домашние ничего не заметили. Кот вздыбил шерсть, выкатил буркалы, вертел башкой, чуял неладное, однако не видел. Кайдановский его в свою комнату не пустил. Обиженный кот ушел в ванную — содрать с веревки либо с батареи стираное, лечь на него, мусолить, драть когтями, уснащать линяющей шерсткой: предаваться приятственному протесту против людского произвола.
Ка облетала книжные полки, заглядывала, зависая в воздухе, в стекла рам с акварелями и фотографиями; что она там видела? изображенное на бумаге? или свое отражающееся в стеклышке личико античной аделины?
Вид заоконного светофора совершенно зачаровал ее, она качалась на ветках комнатных азалий и толстянок, щебетала, глядя на светофор. Кайдановскому все время хотелось накормить ее, как попугайчика либо щегла. Он принес ей воды, нарезал яблоко, покрошил конфету, даже сделал малюсенькие бутерброды. Она вертела головой, смеясь гортанным гулюкающим смехом полуголубки, произносила свои марсианские монологи, без логопеда и переводчика неразличимые, он слышал только слоги или слова, не понимая смысла. Дважды или трижды она засыпала — всегда внезапно, сомкнув маленькие веки с густыми ресницами, склонив головенку, минут через пять просыпалась, заметно повеселев.
Кайдановский снял свитер с обгорелым рукавом, переоделся. Рука болела изрядно. Он чуть не вскрикнул, когда Ка опустилась к нему на запястье, прижалась пернатым тельцем к ожогу. Сердцебиения, обычного у пташки, он не услышал. Почувствовал постепенное утихомиривание, сворачивание боли. Она уснула у него на руке на несколько минут; потом взлетела, не открывая глаз, и отправилась на окно принимать разноцветные светофорические ванны. Ожога на запястье не было, ни пузыря, ни отека, только красное пятно с чуть шелушащейся кожей.
Кайдановский вернулся в институт в середине дня. Он вошел в аудиторию, приготовившись к худшему: Ка сидела у него на левом плече, прочно вцепившись коготками. С ним поздоровались. Ни одного взгляда удивления, ни одного вопроса, каждый продолжал возиться с макетом или планшетом своим, перебрасываясь репликами с соседями.
— Говорю я тебе, — Сидоренко беседовал с Кузей, — всякий художник, без исключения, талант ли, гений ли, халтурщик ли ЛОСХов-ский, непременно на чем-нибудь своем руку набил; тем и славится. Ну, например, Айвазовский. Писал море чуть ли не с закрытыми глазами. Туда волна, сюда волна. Побольше холст — побольше волна, поменьше холст — поменьше волна.
— На чем, по-твоему, набил руку Рубенс? — встрял Кайдановский.
Оба собеседника посмотрели на него, не переводя взора на левое плечо его.
— На телесах, прущих, как на дрожжах, — убежденно отвечал Сидоренко, — у него в натюрмортах-то персики, как маленькие задницы, а груши, как груди.
— На празднике урожая, — задумчиво сказал Кузя, — он потаенный мичуринец, у него, правда что, яблоки жопастые, дыни брюхастые, а плечи-бюсты-шеки-носы наливаются и набираются соков наподобие овощей и фруктов. Натюрморт жены, портрет тыквы.
— Кайдановский, выйди, к тебе пришли, — сказала стоящая с сигаретой у двери аглая.
Люся ахнула, увидев Кайдановского.
— Кай, что это? кто это? откуда ты ее взял? почему у нее личико? ой, она на меня в детстве похожа!
Ка перелетела на правое Люсино плечо.
— Люсенька, я тебя умоляю, умерь свои восторги, ведь ее, по счастью, никто не видит.
— Как никто? Только ты... и я?
Мимо проходили студенты и преподаватели, мастера и натурщицы, действительно не обращавшие на них ни малейшего внимания.
— Я ее взял из... одного НИИ, где я подхалтуриваю. Делаю для них выставку. Оформиловка к Новому году. НИИ биоэнергетики. Изучает всякие феномены, включая гибриды и НЛО.
— И она... с НЛО?
— Она сама в некотором роде НЛО.
Ка взлетела, устремилась в воздушную ямину Молодежного зала под Большой купол, в самую середину его. Легкий столп света возник между центром пола и зенитом стеклянного свода, перекрыв четырехэтажную высоту; Ка мелькнула в луче, исчезла; пропал и луч.
— Ты, видать, готовишься к роли Кота, — медленно сказала Люся.
— Готовлюсь, как видишь, — беззаботно отвечал Кайдановский.
— А на руке что?
— Рубашку гладил, утюг приложил.
— Не снимая гладил, что ли?
— Не надевая.
— Я пришла тебя на внеочередную примерку пригласить. Забеги сегодня, у меня к тебе вопросы есть, а то мне не дошить, да и лапы с головой прикинем, хорошо?
— Хорошо. Люся, не говори никому про... про мою Энэло. Краденый все же экспонат. Засекреченный.
— Все равно ведь никто не поверит. А она разве не исчезла? Не аннигилировалась?
— Да с ней так всю дорогу, — отвечал он. — То явится, то растворится. Исчезает, появляется. Естественное ее состояние. Вот так ееутащишь, а она тю-тю; через неделю в НИИ придешь, а она там как ни в чем не бывало тестовые испытания проходит, проходит, пройти не может.
— Она ручная? Она ко всем так подлетает?
— Нет. Только к тебе.
— Почему?
— Сама же говоришь — она похожа на тебя маленькую. Ее не видит никто, а ты видишь. Почему, почему. Откуда я знаю?
— Кай! — сказала Люся шепотом: глаза ее были полны слез. — Какая она страшная.
— Ничего не страшная. Премиленькая птичка-бабочка.
— Явлов говорит — ты ищешь клад из гробницы фараона. Уж не с ее ли чародейской помощью?
— Про Явлова я тебе уже шашкаживал. Где у нас тут гробницы-то фараонов? В Саблине? В Старой Ладоге? Чи то в Лисьем Носу? Как у него с географией? а с историей? а с головой?
— Все, Кай, все, — сказала Люся. — Я ухожу.
«Вот оно. Я ищу клад из гробницы фараона. Секретный сотрудник (или штатный?) наводит справки не стесняясь. Помнится, сумочка у меня свалилась на живописи, а из сумочки выпало мини-снаряжение квазиспелеолога, с позволения сказать. Стало быть, Русов прав, есть доносчики в каждой группе. Получил Явлов информацию о конкуренте по поискам. Должно быть, и Люсю не зря подцепил, чтобы до меня добраться. Клад. Золотишка братишкам захотелось. Надо сказать Мансуру».
Мансур мрачно выслушал его.
— Что ж, они тебя пытать, что ли, будут? в подвале Серого дома? к детектору лжи подключать? Не верится, извини.
— Ты ничего не знаешь. Клад ищу я один. И все найти не могу. А ты вообще не в курсе. Пытать он меня пока не будет. Он меня будет на Люсином дне рождения поить. Может, чего сыпанет в стаканчик граненый, у них, говорят, препараты на все случаи жизни заготовлены: чтобы трепался сутками, чтобы лечился годами, чтобы замолчал на веки вечные, чтобы боялся, чтобы пер напролом. В общем, от семи недуг. Химиотерапия. Информация из уст Русова получена, можно доверять.
— Русов помешанный, напиши для него сказку. На день рождения я с тобой пойду.
— Тебя не приглашали.
— А мы не-разлей-вода. Побратимы. Чай, не премьера в Большом театре. Вход не по билетам. Всегда кто-нибудь лишний на огонек забредет, у нас так принято, штигличанский закон вроде восточного: гость от Бога. Твой друг — мой друг. Пригляжу за тобой и за твоим Явловым.
— Он не мой, — заметил Кайдановский, — он наш всеобщий. Я тебя я впутывать не хочу.