Кайдановский встал.
— Да я и сам-то не знаю, — сказал он легко. — Пить надо меньше. И воображение направлять в должное русло. Привет англичанину. Приношу ему свои извинения за пьяную болтовню. Пойду с горки покатаюсь. Чао.
Веселая накатавшаяся компания попалась ему навстречу. Он пошел ночевать к Покровскому, и удалось ему выспаться остаток ночи даже и на койке, поскольку сосед Покровского отсутствовал.
До Нового года, до карнавальной ночи оставалось пять дней, шестой не в счет. За эти пять дней Кайдановский написал пять сказок. Он торопился, сказки сочинялась сами, надо было только записать их без искажений, вслушиваясь внимательно: нечто диктовало тихо, но внятно и властно.
«— Как нам с тобой общаться? —говорили марсиане селениту, высадившись на Луне. — Ты такой своеобычный.
— Странно, а мне кажется, что это вы своеобразные, — отвечал селенит.
— Между нами существует преграда, граница, ближе которой нам друг к другу не подойти.
— А зачем подходить ближе? — спросил, любопытствуя, селенит.
— Чтобы потереться щеками.
— С чего вы взяли, — спросил селенит, — что у меня есть потребность тереться с вами щеками?
— Мы и говорим — уж очень ты своеобычный. У нас существует традиция: при встрече, если хотите выказать расположение и доверие, потритесь щеками.
— А у нас такой традиции нет, — сказал селенит. — Да и зачем расположение или доверие выказывать? либо оно имеется, либо его никогда не будет.
— Да как же догадаешься — имеется или отсутствует?
— Что же тут догадываться? — изумился селенит. — И так ясно. Все и так знают. Это чувствуется без всяких подходов, щек, слов и тому подобное.
— Что такое «и так ясно»? — поразились в свою очередь марсиане.
— Придется вам поверить мне на слово, что я к вам расположен, — сказал селенит.
Марсиане долго вздыхали, качали головами, совещались. Наконец спросили:
— А доверие?
— Само собой, — отвечал селенит.
— Почему же тогда, — осторожно спросили марсиане, — мы не можем подойти к тебе поближе? почему нас как будто разделяет некая преграда? Видимо, ты сильно от нас отличаешься?
— Дорогие, да на каждом из вас надет стеклянный колпак, вы из-за своих банок не можете подойти ближе, чем вам стекло позволяет; а я без колпака, легко одетый; вот и вся разница.
Марсиане посовещались опять и спросили селенита:
— А когда ты к нам прилетишь, ты тоже будешь под колпаком?
— Другого выхода нет, — ответил селенит.
— И между нами снова будет неодолимая преграда?
— Какая же это преграда? — сказал селенит. — Обыкновенное стекло.
Марсиане посовещались и сказали:
— Твоя правда.
— К тому же, — сказал селенит, — от чувств стеклом отгородиться никак нельзя. Можно только от влияния атмосферы.
— Но, — возразили марсиане, — ты ведь не отрицаешь, что мы даже щупальца пожать друг другу не можем?
— Вам бы только жать и тереться, — сказал селенит. — У вас там, на Марсе, все такие трогалки и щупалки? Вот у нас, на Луне, население сдержанное.
— Хорошо, — сказали марсиане, снова посовещавшись, — как своеобычному своеобразные мы идем тебе навстречу и выражаем тебе свои доверие, расположение и даже дружбу минус наше лунное стекло, минус твое марсианское.
— Спасибо, — отвечал селенит. — Тогда и я позволю себе как своеобычный своеобразным выразить вам то же самое плюс элементарное любопытство, плюс эстетическое наслаждение от вашего экзотического внешнего вида, плюс взаимопонимание.
— Очень хорошо! — сказали марсиане. -— У вас все такие, как ты?
— Не знаю, — отвечал селенит. — Мне часто говорят, что я выродок, но я в это не верю.
— И правильно делаешь, — сказали марсиане. — Сами они выродки, если на то пошло».
Маленькие штигличанские богини так и бегали вверх и вниз по лестницам с озабоченным видом, с какими-то свертками, лентами тряпками.
— Костюмы шьют, — сказал Кузя Юсу. — Народ устал и хочет веселиться. Вот ужо публика принарядится, в праздничные шкурки оденется.
— Кто оденется, — отвечал Юс, — а кто и разденется. Ручаюсь, что несколько аделин бьются над шитьем бо-ольшого декольте. Чтобы декольте от сисек до зада и все-таки одета, а то Комендант выведет. Задача, дохожу я тебе, не для всякого модельера. Однако наши девочки справятся, сердцем чую.
— Ой, ой, держите меня, — Кузя стал картинно падать. — Ты только глянь, как малышка выкрасилась. Она переложила какой-то пакости (они чем нитки красят, тем и головушки) и стала из выцветшей блондиночки зеленой с серебрянкой.
— Бедняжка, расстроилась небось.
— Ежели бы расстроилась, насандалилась бы черным. Они многие так сандалятся а-ля Клеопатра. Что ты, она в восторге. С русалочьей плесенью на башке.
— Твоя невеста на бал придет?
— Нет у меня невесты, — мрачно сказал Кузя. — Расстались.
— Когда успели?
— Осенью еще.
— Ты вроде и в дом ходил?
— И в дом ходил, и родителям представила, все к свадьбе шло. Пошли мы с ней гулять. К Исаакиевскому собору. Очень нравится. Словно в Италии оказываешься. А я тогда канотье себе купил с низкой тульей, помнишь?
— Как же. В тройке в мелкую клеточку, при жилетке, цепочка от часов и канотье. Мы отпадали.
— И, представляешь, голубь летит. И делает мне на новое канотье с высоты птичьего полета большое благовещенье. Ну, снял я канотье, стал листьями сирени счищать да сдуру и говорю: «Хорошо, что коровы не летают». Невеста вспыхнула, от меня шарахнулась, в автобус прыг и тю-тю. Я ей вечером звоню, она говорит: «Между нами все кончено».
— Почему? — спросил озадаченный Юс.
— Как почему? Потому что я грубая натура. А она тонкая.
— Не зря мне так нравятся б...ди, — убежденно сказал Юс. — С ними не телом, с ними душой отдыхаешь.
Мансур написал портрет Спящей в полный рост в возрожденческом саду. Спящая бодрствовала и слабо улыбалась. В руках у нее был золотой мячик. У ног сначала лежала собака, но собака получалась уж очень странная, Мансур ее убрал, заменил куском куртины с белыми цветами типа лилий.
— Это асфодели, — сказал Кайдановский, — они цветут в подземном царстве мертвых.
— Я асфоделей в виду не имел, — сказал Мансур, — не знаю, как выглядят.
— В виду не имел, просто написал. Теперь все будут знать — как они выглядят. Слушай, старик, портрет — чудо, темно-зеленое, темно-синее, умбра, черно-коричневое, белое мерцает. Она сама мерцает. И в воздухе плывет. Улыбка Моны Лизы.
— Ты тоже скажешь.
— Надо навестить ее перед Новым годом.
— Да, — сказал Мансур мрачно.
— Что ж ты так, кипчак, невесел? — вызывающе спросил Чингизхан.
— Во сне ее видел. Мы с ней танцевали.
— Радоваться надо. Какие теперь сны видишь! С красавицей танцуешь. А прежде по городским помойкам гонялся с мачете за Софьей Перовской.
— Никогда с мачете ни за кем не гонялся, даже во сне.
— Прости, я забыл, какой ты серьезный. Не обижайся. Не обиделся?
— Нет.
— Мансур, что я вижу! Неужели у тебя есть все тома Вазари?
— Да. Разорился, как видишь, купил. Несколько книг продал. И две работы продал. По дешевке. В нашей библиотеке тоже прочитал все, что мог, по Возрождению. В Публичку ходил. Честно говоря, я надеялся ее найти.
— Как — найти?
— Ну, думал, кто-нибудь ее рисовал, или писал, или упоминал о ней. Она ведь такая красивая. Не нашел пока.
— Вряд ли найдешь. Она из своей эпохи убежала к нам. Невольно, случайно — или помыслив, — но убежала. Если увидишь след, не поймешь, что это ее след. Фигурка на дальнем плане спиной к зрителям, упоминание о рано умершей патрицианке — ни имени, ни даты. Да и не ее следы ты ищешь. Ты сам хотел бы убежать туда, где она еще живая и где великий Леонардо учится перед зеркалом зеркальному письму, а потом пишет неизвестно зачем навыворот непонятное обращение к Луне... «Плотная Луна, тяжелая Луна, как ты там висишь, как ты там?..»
Мансур, насупившись, молча счищал мастихином краску с палитры.
— Ты прав, — сказал он нехотя, — да только машины времени у меня нет.
— Один мой знакомый по фамилии Базунов говорит, что истинная машина времени — это искусство. Твой портрет Спящей, например. Все, Мансур, привет, я побежал в мастерскую, у нас Железный Феликс барахлит опять. А завтра ночью спустимся к ней и отнесем ей елочку. Маленькую-маленькую. Я знаю, где такие продают.