Свеженькие зрители, хохоча, покатились с лестницы вслед за Азазелло, Коровьевым и Петром Первым, Мага действительно подхватили на руки, понесли, он сопротивлялся, с него свалился остроконечный колпак, под общий смех его вытащили в вестибюль, во владения Коменданта, объяснив Коменданту, что-де гость расшалился, а тому и объяснять было нечего, одним меньше, дверь была отперта, Мага раскачали и, улюлюкнув, шваркнули в сугроб. Матерясь, он долго отряхивался, стучал в запертую дверь, она была неумолима; Маг, не забыв возрадоваться сквозь злость и досаду, что мороз не двадцатиградусный, побрел ловить такси, размышляя, как бы выяснить, какая испортившая песню сука скрывалась под маской Воланда.
В зале не было уже ни Тривии с псами, ни Ка: мирно играли танго. Кайдановский говорил Вольнову:
— Алексей Ивaнoвич, вы просто ангел.
— Господь с вами, — отвечал Boльнoв, поправляя цилиндр, — гипнотический сеанс чекиста вам голову, видaть, задурил; какой я ангел, разве вы не видите — я враг рода человеческого.
Из буфета пришел напившийся там чаю Дед Мороз, спел несколько запоздало, не застав Мага, псалом, открыл мешок, одаривал всех резинками, ретушью, блoкнoтaми, карандашами. Осаждали цыганку, пристроившую саксофон в заплечную суму и гадающую всем почем зря.
— Ох, соколик, котик мой яcный, — сказала цыганка Кайдановскому, щекоча ему ладонь наподобие «кашку варила», — проглядел ты свою кpaлю, увел ее куда-то супостат, в уголок поволок паучок, да ты не гpycти, все к лyчшeмy, вон их сколько xoдит, одна тебя ждет-пождет, а ты и не ведаешь.
— Ты про будущее, про будущее давай.
— А будущее твое от тебя, котик, зависит: ежели свою кралю пошлешь noдaльшe, все в руках твoиx, а ежели нeт, какое будущее, пеняй на себя. У ней последний ухажер — людoeд, и тебя съест.
— Он — людoeд, а я, чай, — сказал Кайдановский, уходя, — кот заговоренный.
Вокруг него прыгал Шаман, бил в бубен, не отставал. Кайдановский поднялся на галерею, Шаман за ним. Кайдановский двинулся в дальний угол курить, Шаман следом.
— Вы меня не узнали? — спросил Шаман.
— Да я вас и не знал отродясь, — ответил Кайдановский. — Маску не cнимaйтe, я вcex, с кем знaкoм, помню по голосу.
— Вы ошибаетесь, — сказал Шаман, — мы с вами встречались на дне рождения Людмилы и даже долго беседовали.
— Я же пьяный был в дым. А о чем шла речь?
— О коллекции музея Месмахера-Половцова.
— Вы и есть англичанин?
— Я и есть.
— А почему Шаман?
— Я ведь по профессии этнограф. Но я не колдун, колдуна выкинули в снег.
— Я не помню, о чем мы говорили. Я ничего не знаю о коллекции музея Месмахера. Обратитесь в наш музей к Аделаиде Александровне.
— Полно, полно. Я же вижу, как вас обхаживает ваше Кей-Джи-Би. Вы скрытный молодой человек. По-своему вы правы. Ведь интересующие нас экспонаты имеют отношение к магии? правда? богиня-то о трех головах была натуральная? то есть образ магический, вызванный ненароком колдуном? и образ души из египетской гробницы нас посещал, скажите — клад действительно имеет отношение к пирамидам? Магия жреческая?
— Не знаю никакого клада. О магии тем более судить не могу. Души, богини... да это был обычный массовый гипноз. Коллективная галлюцинация.
Красный карлик с красным Шутом, танцуя полечку, которую наигрывал, припеваючи, оркестр Печкина, приближались к ним. Шут подхватил под руку Шамана и увлек его за собою; Шаман поневоле заплясал, входя в ритм польки: «Пойдем, пойдем, дорогая, польку танцевать со мной!..»
Карлик сказал:
— Сейчас Комендант целую литургию устроил из-за Железного Феликса. Брошюру Ленина изъял, фуражку отобрал, слова путал, кричал: «Донесу! Доложу! Пропаганда!»
— Что же, Железный Феликс у нас теперь с непокрытым черепом?
— Покрыли, — сказал карлик, — он теперь у нас в панамке. Поет хором, как ему, эх, хорошо свою страну любить.
Веселье буксовало, спадало, праздник начинал уставать, приведшие извне гости расходиться, пьяные засыпали, хотя еще играли оркестры, но уже пели с большим удовольствием, чем танцевали, Видимо, всем не хватало кислорода; корабль огромного здания вплыл в курительный туман: новогодняя ночь исчерпывала себя все быстрее и быстрее. Комендант бродил по закоулкам, вылавливая парочки, звонил в огромный колокольчик, как прокаженный, крича, что вечер окончен, пора разойтись, сейчас он погасит свет, не бросайте непотушенные сигареты, расходитесь, расходитесь. Само собой, вечер был закончен, раз ночь была на исходе. Кайдановский еще успел ухватить бутерброды с ветчиной и бутылку пива в закрывающемся буфете.
Мансур уже улегся спать, а Кайдановский медлил, допивая пиво, когда под дверью кто-то поскребся. Он открыл — то была Люся, заплаканная, с припухшим носиком, почему-то в летнем плаще поверх бального костюма.
— Кай, выйдем, покури со мной.
Он пошел с ней курить, они проскользнули, как тени, мимо уснувшего на диванчике Коменданта, поднялись на галерею Молодежного зала. Люся дрожала, она была, конечно, изрядно пьяненькая, но он чувствовал — что-то с ней творилось, он никогда ее такой не видел. Она вцепилась в его рукав, уткнулась в плечо, ее пропахшие табаком темно-русые кудряшки щекотали ему шею, Люся рыдала, приговаривая:
— Не хочу жить, не хочу жить.
Он успокаивал ее, уговаривал, гладил по голове, тряс за плечи, все напрасно. Внезапно она затихла. Лицо у нее стало маленькое, жесткое, далекое.
— Я сама виновата. Я пошла с ним, чтобы с ним переспать. С Явловым. Я — дура последняя, идиотка. Он такой подлей, я таких отродясь не видывала. Как он меня обзывал, знал бы ты. Он меня изнасиловал. Ну... почти так... Пощечин мне надавал. Он сказал, ты знаешь про какой-то клад, что ты этот клад нашел и скрываешь, а это государственная собственность, я должна уговорить тебя рассказать ему про этот клад, а если не уговорю, он мужу наркотики подбросит, мужа посадят, да и тебя он может засадить, если захочет, ты черт знает какие книги запрещенные читаешь и распространяешь, какая я дура, Кай, теперь из-за меня... из-за меня... а ведь он все угрозы свои выполнит, он мразь... что теперь будет...
Выговорившись и накурившись, она утихла, только всхлипывала иногда.
— Не бойся, — сказал Кайдановский медленно, — зачем ему твоего мужа сажать? на пушку берет. Не знаю я ни про какой клад. Ничего тебе не говорил. И все.
— Он спрашивал — с кем ты дружишь. Я не сказала. Говорю — он со всеми дружит.
Голубое табачное облачко окутывало их, не желая рассеиваться. Чернота за окном тоже начинала плавиться голубым отливом.
— Кай, покажи мне, как поднимаются на купол.
— Кто же зимой поднимается на купол?
— Мы и не будем подниматься. Ты просто мне дорогу покажешь. Ты обещал. Что тебе стоит.
— На чердаке темно, — сказал он, сдаваясь, — и в причердачье мрак, да и холод собачий.
— Мы на минуточку. Ну, пожалуйста.
— Ладно, — сказал он, — подожди, сейчас фонарик от Мансура принесу.
Черная лестница переходила в маленький крутой трап. Зимними ледяными сенями веяло с чердаков. Кайдановский накинул на Люсю принесенную куртку. В фонарном луче плясали тени.
— Как интересно! — прошептала Люся.
Он с удовольствием отметил, что в лице ее проступило живое выражение, она оттаивала на ледяном чердаке, озиралась, готова была улыбнуться.
— Пройдем немного по чердаку? Знаешь, я ведь в детстве тек любила чердаки!.. Меня на них тянуло. Я дома на чердак притащила сена, табуреточку, одеяло, подушку, кукол, у меня там сундучок был, зеркальце, я картинки красивые развесила, свои рисунки, бусики мои любимые красные там на гвоздике висели. Хорошо было. И все в окно глядела. Из окна было Волгу видно, все соседские сады как на ладони.
Комендант сел на своем кожаном диванчике. Над головой кто-то ходил. По чердаку? Противопожарная безопасность была в опасности.
«Мало им, сукам, общежития, — спросонок Комендант думал Распространенно, — мало углов, на чердак сношаться лезут».
Покровскому снилась Волга, черемуха в цвету, яблони в цвету, У берега лодки. Он хотел спуститься к воде, но что-то ему все время мешало: то заборы на пути встречались, то его звали — приходилось вернуться в дом. Он оглядывался на один из соседних домов: из чердачного окна кто-то на него смотрел.