После революции отец остался при своей специальности, только теперь он служил на государственных предприятиях и имел дело не с царскими денежными знаками, а с советскими. На моей памяти он работал в бухгалтерии гардинной фабрики, потом на спиртозаводе, потом некоторое время был безработным, а затем устроился на мукомольный комбинат. Увы, он нигде не мог долго удержаться, хоть спиртного не пил, дело своё знал отлично и в работе был безукоризненно честен.
Его беда заключалась вот в чём: он любил рассказывать о том, чего не было и быть не могло, и очень сердился на тех, кто выражал ему недоверие. Рассказывал он главным образом охотничьи истории, в которых он якобы играл главную роль, а ведь все в Рожденьевске-Прощалинске знали, что он никогда и ружья в руках не держал, тем более что на правой руке его отсутствовал именно тот палец, которым спускают курок. Отец очень угнетал сослуживцев своими историями, а всех сомневающихся считал личными врагами, переставал разговаривать с ними, выискивал в их работе недостатки и даже жаловался на них начальству. Поэтому в тех бухгалтериях, куда он устраивался, вскоре возникала многосторонняя склока, эпицентром которой был он сам, и в конце концов от его услуг отказывались. Но на прощанье ему всегда давали отличную характеристику, так как, повторяю, работником он был хорошим.
Дома отец тоже любил рассказывать свои охотничьи вымыслы. Мать, всецело находясь под его влиянием, никогда не делала ему критических замечаний, а брат мой Виктор всегда тактично поддакивал отцу и с вежливым видом расспрашивал, что же случилось дальше. Поэтому отец, а глядя на него и мать, души в Викторе не чаяли. Ко мне же отец относился с холодком. Он был на меня в обиде за то, что я не подавал никаких надежд, и ещё за то, что я очень любил правду.
Помню, когда я выучился читать, то однажды нашёл на чердаке дореволюционную «Ниву» и притащил её в комнату. Меня заинтересовал крупный, во всю страницу, рисунок, где была изображена снежная поляна и лежащий на ней убитый медведь. Возле зверя стояло несколько важных господ в роскошной охотничьей одежде, а один из охотников стоял спиной к зрителям и, как можно было догадаться, рассматривал медвежью шкуру, проверяя её качественность. Под картинкой была подпись: «Его Высочество Великий князь Николай Николаевич со своей свитой на медвежьей охоте».
— Папа, почему это все дяденьки стоят лицом сюда, а один стоит задом? — спросил я отца.
Отец вгляделся в рисунок и тихо сказал:
— Моё счастье, что художник так изобразил охотника. Если б он нарисовал его лицо, то по лицу бы узнали, кто он, и арестовали бы за связь с царским домом. Знай: этот человек — я. Это я и убил медведя.
— Папа, ты сам убил медведя? — удивился я.
— Да, я сам. Помню, помню этот случай. Сам великий князь пригласил меня на эту охоту, и я убил зверя. Но медведя приписали князю, а меня вызвали в Зимний дворец, выбрали в президиум и премировали отрезом на пальто.
— Папа, а страшно охотиться на медведей? — спросил я.
— Нет, я нисколько не боялся. У меня свой метод был. Я ждал, когда выпадет глубокий снег, и затем на лыжах шёл к берлоге. Я смело просовывал лыжную палку в берлогу и будил медведя. Тот, ничего спросонок не соображая, выходил — и тут на него кидалась моя собака, чтобы отвлечь зверя от меня. А я в это время стрелял. Один меткий выстрел — и зверь падает, сражённый пулей отважного охотника.
— Папа, а собака-то как шла по глубокому снегу? Ты на лыжах, а собака?..
— Для собаки я тоже сделал лыжи. Она на них очень даже резво ходила.
— А сколько лыж надо для собаки: две или четыре?
— Две, — ответил отец. — Двух вполне достаточно.
Насчёт приглашения к царскому двору и насчёт медведя я не сомневался, но собака на лыжах меня насторожила, и то не сразу, а дня через два, когда я вплотную задумался над этой проблемой. Червь сомнения закрался в моё детское сознание, и, чтобы убить этого червя, я решил проделать опыт над нашим домашним псом Шариком: я попытался привязать к его лапам свои лыжи. Но Шарик, который никогда ни на кого не лаял и был очень добрым, на этот раз обозлился и даже укусил меня. А когда я сообщил об этом опыте отцу, тот рассердился на меня.
— Нытик и маловер! — воскликнул он. — Как ты смеешь не верить мне! Сегодня будешь без сладкого!
В другой раз отец рассказал, как он охотился на рысей — тоже своим способом. Рысь, как известно, всегда кидается на шею. Отец наматывал на шею полотенце, а поверх него — мелкую рыболовную сеть. Вместо ружья он брал наган. Он шёл в лес и становился под деревом. Рысь, видя безоружного человека — лёгкую добычу, прыгала на него. Когти её вязли в сети. Отец вынимал из кармана наган и приставлял его к виску разъярённого зверя. Выстрел — и рыси нет.
А для охоты на волков у него тоже был свой метод. Узнав, что где-то появилась волчья стая, отец отправлялся туда с ружьём и лестницей-стремянкой. Разыскав стаю, он выманивал её из леса. Стая бежала за ним, надеясь растерзать его и съесть, а он выбегал в поле, моментально раздвигал стремянку и становился на верхнюю ступеньку. Волки толпились внизу и пытались добраться по лестнице до него, и он бил их поочерёдно, пока не гибла вся стая, скошенная губительным свинцом.
Каждую такую историю я сперва принимал на веру, а дня через два-три начинал сомневаться. А ещё через несколько дней я догадывался, что это неправда. Тогда я объявлял об этом отцу, а он сердился. А мать сердилась на меня за то, что я сержу отца. Она всегда ставила мне в пример Виктора, который никогда не перечит родителям.
Вообще все надежды возлагались на Виктора, а обо мне отец однажды выразился, что я ЧЕЛОВЕК С ПЯТЬЮ «НЕ». И далее он взял листок бумаги и письменно пояснил, что я
не — уклюжий
не — сообразительный
не — выдающийся
не — везучий
не — красивый.
Самое печальное, что все эти пять «не» действительно относились ко мне, и я понимал, что больших успехов и достижений в жизни у меня не предвидится. Я не собирался в будущем стать учёным, как Виктор, и не строил больших планов. Я старался получше учиться, чтобы хоть в этом деле не огорчать своих родителей, и это мне, в общем, удавалось. Несмотря на все мои отрицательные данные, память у меня была хорошая.
Хорошая память — это, пожалуй, единственное, что роднило меня с Виктором, с его положительными качествами. Он тоже запоминал всё быстро. Так, чтобы скорее приблизиться к карьере учёного, он брал в городской библиотеке научные книги и запоминал оттуда серьёзные слова. Этими словами он нередко объяснялся в домашнем быту, что облегчало его жизнь и радовало родителей.
Например, когда мать говорила нам: «Ребята, наколите-ка дровец!», — Виктор отвечал так: «Полигамный антропоморфизм и эпидемический геоцентризм на уровне сегодняшнего дня порождают во мне термодинамический демонизм и электростатический дуализм, что создаёт невозможность колки дров».
Отец и мать горделиво переглядывались, радуясь научной подкованности Виктора, и посылали колоть дрова одного меня. Я же хозяйственные работы выполнял старательно, чтобы хоть чем-нибудь искупить свои пять «не».
А между тем печальная весть о том, что я человек с пятью «не», давно распространилась по Рожденьевску-Прощалинску: несмотря на все свои достоинства, Виктор не умел держать язык за зубами. Соседи поглядывали на меня с сожалением, а в школе некоторые ребята прямо-таки задразнивали меня этими пятью «не», и иногда я был вынужден вступать в драку. Девчонки тоже вели себя ехидно и подстраивали мне всякие каверзы. Так, например, соседка по парте Тося однажды позвала меня на первое свидание в городской сад под четвёртую липу справа от входа. Но когда я пришёл в точно назначенное время, Тоси на месте не оказалось. Зато прятавшийся на дереве её младший брат, с которым у неё была договорённость, облил мне сверху голову смесью разведённого клея и чернил, использовав для этого резиновую медицинскую клизму. Когда же я схватился за голову, из-за беседки выбежали чуть ли не все мальчишки и девчонки нашего класса и коллективно смеялись надо мной.