Пес-Тоби. Кричат: случилось несча… А, черт возьми, мне надоело.
Он (озабоченно). У нас пересадка через десять минут. Как быть с Котом? Он ни за что не захочет обратно в корзину.
Она. Посмотрим. А что, если туда положить мяса?
Он. Или же лаской…
Они приближаются к опасному зверю, и оба говорят.
Он. Кики, мой хороший Кики, иди ко мне на колени или, как ты это любишь, на плечо. Ты там задремлешь, и я осторожно положу тебя в корзину, ведь она с такими большими просветами, и в ней мягкая удобная подушечка… Иди, прелесть моя…
Она. Послушай, Кики, надо же все-таки понимать жизнь. Тебе нельзя так оставаться. Мы должны сделать пересадку, придет страшный служащий и будет говорить всякие вещи, оскорбительные для тебя и всего твоего рода. Впрочем, тебе лучше подчиниться, иначе я задам тебе трепку…
Но, прежде чем Ее рука коснулась священного меха, Кики встал, потянулся, выгнул спину, чтобы показать свою розовую пасть, направился к открытой корзине и улегся в ней, восхитительный в своем оскорбительном спокойствии. Он и Она с изумлением смотрят друг на друга.
Пес-Тоби (как всегда некстати). Я хочу пипи…
УЖИН ЗАПАЗДЫВАЕТ
Гостиная в загородном доме. Конец летнего дня. Неженка-Кики и Пес-Тоби спят неглубоким сном, уши у них насторожены, а веки слишком плотно сжаты. Неженка-Кики открывает свои виноградного цвета, почти горизонтально расположенные глаза и, зевая, раскрывает страшную, как у маленького дракона, пасть.
Неженка-Кики (высокомерно). Ты храпишь.
Пес-Тоби. (Который на самом деле не спал.) Нет, это ты.
Неженка-Кики. Вовсе нет. Я мурлыкаю.
Пес-Тоби. Это одно и то же.
Неженка-Кики. (Не соизволит спорить.) Слава богу, нет! (Молчание.) Мне хочется есть. Не слышно, чтобы там расставляли тарелки. Разве не подошло время ужинать?
Пес-Тоби. (Поднимается и потягивается на широко расставленных передних лапах, зевает и высовывает язык с загнутым, как на старинном гербе, кончиком.) Не знаю. Мне хочется есть.
Неженка-Кики. Где Она? Почему ты не крутишься вокруг Ее юбки?
Пес-Тоби. (В смущенье грызет когти.) Я думаю, Она собирает в саду мирабель[7].
Неженка-Кики. Желтые шарики, что падают на уши? Знаю. Значит, ты Ее видел? Я уверен, что Она тебя отчитала… Что ты там еще наделал?
Пес-Тоби. (Стесняясь, отворачивает свою морщинистую морду симпатичной жабы.) Она мне велела вернуться в гостиную, потому что… потому что я тоже ел мирабель.
Неженка-Кики. Так тебе и надо. У тебя отвратительные человечьи привычки.
Пес-Тоби. Слушай, я-то не ем тухлую рыбу!
Неженка-Кики. Ты лижешь более отвратительные вещи.
Пес-Тоби. Ну что, например?
Неженка-Кики. Да это… на дороге… ффу!
Пес-Тоби. Я понимаю. Это называется «гадость».
Неженка-Кики. Ты, должно быть, что-то путаешь.
Пес-Тоби. Нет. Как только я ее чую, эту великолепную, безупречно выложенную кучку, Она бросается, размахивая зонтиком, и кричит: «Фу! Гадость!»
Неженка-Кики. Тебе не стыдно?
Пес-Тоби. Отчего? Эти цветы на дороге нравятся моему тонкому нюху, моему изощренному вкусу. А вот чего я никак не пойму, так это твое дикое веселье при виде дохлой лягушки или той травки, как ее?…
Неженка-Кики. Валерьяна.
Пес-Тоби. Вполне может быть… Трава нужна для очищения желудка.
Неженка-Кики. Я не думаю, как ты, только об экскрементах. Валерьяна… Тебе никогда не понять… Я видел, как однажды Она опустошила бокал вина, зловонной жидкости с опасно прыгающими в ней пузырьками, так вот, после этого Она смеялась и бредила, как и я после валерьяны… А дохлая лягушка, настолько дохлая, что уже похожа на сафьян в форме сухой лягушки, — это подушечка, пропитанная редкостным мускусом, которым я хотел бы и сам благоухать…
Пес-Тоби. Ты красиво говоришь… Но Она тебя ругает и говорит, что после этого от тебя дурно пахнет, и Он так считает.
Неженка-Кики. Они оба — всего лишь Двуногие. А ты, несчастное существо, подражаешь им и принижаешь себя. Стоишь на задних лапах, носишь пальто, когда идет дождь, ешь — фи! — мирабель и эти крупные зеленые шары, которые враждебные руки деревьев роняют на меня, когда я прохожу под ними…