— Что случилось?
— Смотрите, ваше сиятельство, смотрите, — вскричал Иоганн, заикаясь, — там идет человек без головы.
— Ах ты болван, — ответила графиня, — что за чепуха мерещится твоей мужицкой башке? А если это и так, — продолжала она шутливо, — человек без головы не такая уж редкость. Их достаточно в Бреславле и в других местах.
Шутки достопочтенной мамаши не ободрили, однако, барышень. Сердца их сжались от страха, и они боязливо припали к матери и все шептали:
— Ах, это Рюбецаль, это горный дух.
Но у графини была иная теория о мире духов, чем у дочерей, она вовсе не признавала никаких духов, кроме духа остроумия и силы духа. Мать порицала дочерей за их мещанские предрассудки и доказывала, что все истории о призраках и привидениях — плод больного воображения и с Г…ской мудростью[40] объясняла появление духов в целом и в частности естественными причинами. В самый разгар ее красноречивых рассуждений черный плащ, исчезнувший на одно мгновение из поля зрения наблюдателей, снова выступил из-за кустов на дорогу. И тогда стало очевидно, что Иоганн ошибался. У путника, само собой, была голова, но не на плечах, как полагается, — он держал ее в руках, словно комнатную собачонку. Это страшное зрелище — на расстоянии трех шагов от экипажа — повергло в ужас всех как снаружи, так и внутри кареты. Прелестные девицы и горничная, обычно не смеющая открывать рот, когда разговаривают ее юные госпожи, одновременно испустили громкий вопль, опустили шелковые занавески на окнах, чтобы ничего не видеть, и спрятали головы, как это делает страус, когда уже не может спастись от охотника. Маменька в безмолвном ужасе всплеснула руками, и этот нефилософский жест заставил предположить, что втайне она готова отказаться от своего самоуверенного отрицания призраков. Иоганн, на которого страшный черный плащ, казалось, обратил особое внимание, в страхе поднял крик, каким обычно приветствуют привидения:
— Помяни, господи…
Но прежде чем он договорил, чудовище швырнуло ему в лоб отрубленную голову, так что бедняга кувырком скатился с козел, в то же мгновенье растянулся на земле и кучер, сбитый с ног крепким ударом дубины, а из полой груди призрака раздался глухой голос:
— Это тебе от Рюбецаля, правителя гор, за то, что ты нарушил границы его владений. Теперь и карета, и упряжка, и поклажа — все мое!
С этими словами призрак вскочил на одну из лошадей и опрометью погнал их в горы, так что конский храп и грохот колес заглушал крики испуганных женщин. Внезапно к их обществу присоединился еще один человек. Мимо черного плаща без всякого страха проскакал всадник, который, казалось, не замечал, что у соседа недостает головы. Он мчался перед каретой — будто для этого был нанят. Черному плащу, видно, не по нраву пришлось это соседство. Он несколько раз менял направление, но всадник делал то же самое, и сколько призрак ни сворачивал, не мог увильнуть от назойливого попутчика, словно тот был привязан к карете. Это показалось странным черному плащу, особенно когда он заметил, что у белого коня под всадником вместо четырех ног всего три, что, впрочем, не мешало трехногому Россинанту[41] скакать по всем правилам верховой езды. Черного возницу объял ужас, и он догадывался, что его роль сыграна и в игру вмешался настоящий Рюбецаль.
По прошествии некоторого времени всадник повернул коня и, подъехав вплотную к вознице, дружески спросил:
— Земляк без головы, куда путь держишь?
— Еду, — ответил призрак с трусливым упрямством, — куда глаза глядят, как видите.
— Ладно, — сказал всадник, — а покажи-ка, парень, свои глаза?
С этими словами он остановил лошадей, схватил призрака в черном плаще поперек туловища и с такой силой хватил оземь, что у того кости затрещали, ибо у него оказались и кости и мясо, как их и полагается иметь. В мгновение ока с него сорвали табарро[42], и под ним обнаружилась курчавая голова на вполне нормальном туловище — призрак обратился в обыкновенного человека. Плут видел, что уличен, и, опасаясь тяжелой руки гнома, — он уже не сомневался, что всадник не кто иной, как сам Рюбецаль собственной персоной, кому он имел дерзость подражать, — сдался на милость победителя, моля только о жизни.
40