— То-то и есть! Вот и я не могу сыскать человека. Всю жизнь ищу, скоро помирать пора, а человека нет и нет…
— А если найдешь, дедушка, тогда кого в фонаре увидишь?
— Человека и увижу, мальчик, прекрасного человека с ясным взглядом, красивого, смелого да гордого. Только вот не дожить мне до этого, не сыскать мне человека…
— Дедушка! А его, может, и нет вовсе?
— Есть. Должен быть. А если и нет — так будет. Я-то стар уже, мне много веков, а вы, молодые, либо дети ваши, должны его увидеть. Ищи, мальчик, человека, ищи его неустанно!
— Где же, дедушка, искать его?
— Везде ищи, всегда ищи, в других ищи, в себе самом ищи. Нужно, мальчик, непременно нужно его найти.
— А как же я без фонаря, найду? Без фонаря не разглядишь.
Рассмеялся старик, и очень понравился Ерошке его смех: такой веселый, добродушный, простой.
— Найдешь, мальчик, и без фонаря. А уж если боишься ошибиться, так я, пожалуй, дам тебе одно стеклышко из своего фонаря; у меня с одной стороны уголок отломился. Только спрячь его хорошенько и береги, не теряй и никому не показывай.
И исчез старичок. Ерошка зевнул, протер глаза и с удивлением увидал, что он лежит на нарах в ночлежке, а за окном уже светает.
Нечего делать. Натянул Ерошка сапоги, прыгнул с полатей на пол и услыхал, как что-то звякнуло. Ерошка думал, что копейка, наклонился, стал искать… Глядь! — то самое стеклышко, что старик во сне дал.
Хозяйка ночлежки увидела стекло, начала кричать.
— Чего стекла разбрасываешь! Пойдет кто босой, да напорет ногу, так надерет тебе уши. Пускай вас сюда спать, озорников. Тоже! Купец спичечный!
Ерошка не слушал хозяйку. Он и рад был и глазам своим не хотел верить.
— А ну, попробовать! — думает.
И навел он стеклышко на хозяйку. Глянь! А вместо хозяйки стоит перед ним и трясет мочалой грязная швабра, очень на хозяйку похожая. Стоит она перед ним и кричит:
— Чего глаза пялишь? Ослеп что ли, что очки себе наставил?
Долго еще скулила хозяйка, а Ерошка, запрятав стеклышко в карман, перекинул через плечо лоток и бегом побежал на базар.
Очень хотелось Ерошке сразу пустить в дело свое стеклышко, да рассчитал он, что сначала нужно делами заняться. Зашел в знакомую лавочку, забрал спичек и мыла на целый рубль. Едва вышел из лавки, как почин сделал: горничная купила у него пачку шпилек. Обрадовался удаче, и рука его потянулась за стеклышком.
Навел Ерошка стекло на извозчика, видит — едет серая кляча, а на козлах, вместо извозчика сидит другая кляча, караковая, старая, забитая, заморенная; сидит она, повесив голову, пожевывая губами, в копытах держит возжи, серую подхлестывает. А в пролетке за седока, сидит, развалившись и заложив ногу за ногу, толстомордый бульдог, важно смотрит по сторонам и ворчит на обеих кляч.
Посмеялся на них Ерошка и перевел стеклышко на прохожего, пожилого человека в форме, учителя гимназии. И вместо учителя увидал Ерошка черствый чайный сухарь на тонких ногах, с маленькой головкой, с тетрадками под мышкой. Как ни голоден был Ерошка, а и он не стал бы есть такой сухарь, — очень уж он был покрыт пылью и плесенью, даже смотреть противно!
Дальше прошел чиновник из казенной палаты, а вместо него Ерошка увидал трефовую девятку, тоже на тонких ножках и с портфелем под мышкой.
— Эге! — подумал Ерошка, — верно, этот барин не дурак в свои козыри играть, даром, что на вид смиренный.
И смешно стало Ерошке. Ведь вот идет человек, одет прилично, торопится на службу, и не ведает, что спичечный разносчик Ерошка его насквозь видит, самую его суть рассмотрел. А все через это чудесное стариково стеклышко.
Марья Дмитревна, булочникова жена, вышла в стекло пузатым самоваром. Гимназист пробежал с бараньей головой. Монах вышел полбутылкой водки в черной рясе: спасается человек в монастыре, грехи святой водой замаливает. Из толстого попа получилась свинья-свиньей.
И сколько ни смотрел Ерошка — все выходят чучелы какие-то, а не люди. Иные выходят зверями, другие птицами, третьи деревянными чурбанами; а то глядишь — идет дырявое решето, трепаная книжка, банка из-под помады, заржавленная пила, обгорелая головешка…
Часто выходило в стеклышко и так, что человек ни во что не превращался, а только делался уродом. У одного нос вытягивался так, что сразу было видно, что его за нос водят; у другого брюхо выпячивалось вперед на два аршина; у третьего не было совсем лба или он был из самоварной меди; у иных вместо лица была плоская доска, а то шутовская маска, как на святках надевают; прошел также человек-ухо, просто-ухо на ногах, большое ухо с мясистой мочкой; и по тому, как это ухо поворачивалось во все стороны, сразу видно было, что оно все подслушивает и все запоминает. А то еще прошла пара глаз, узеньких и плутоватых, которые шныряли по всем закоулкам, везде высматривали и ни на кого прямо не смотрели. Прошла также большая, косматая загребущая рука с крючковатыми пальцами.