У художника имущества было больше: ящик с красками, другой, поменьше, с карандашами, палитра, связка разных кистей и кисточек, мольберт, высокий стул, висячая лампа и много замазанного красками холста — целые свертки. Зато у него не было ни пальто, ни подушки, а время стояло холодное. Но так как музыкант с художником были приятелями, то одного пальто им было достаточно, а в подушке художник не нуждался; ложась спать, он клал под голову сверток своих картин; это было твердо, но довольно удобно, и сны ему снились всегда очень интересные.
Окна обеих комнат выходили на узкую улицу, а на той стороне, прямо против этих окон, жил я. У меня тоже была маленькая комната, но зато в ней стоял большой стол, на столе стояла большая чернильница и лежало много бумаги. На этой бумаге я и записал те необыкновенные вещи, которые происходили в двух маленьких комнатках через улицу.
Художник сидел спиной к окну на высоком стуле и набрасывал на холсте углем какую-то картину. Время от времени он стирал неверную линию, пальцем или рукавом. Лица его не было видно, но по всклокоченным волосам можно было догадаться, что он увлечен делом.
В соседней комнате музыкант натирал смычок канифолью и настраивал скрипку.
Улица у нас тихая, езды мало, и мне было слышно, как приятели изредка перекликались.
— Хорошо бы теперь покурить, как ты думаешь? — спрашивал художник музыканта.
— Так ты покури, — отвечал скрипач.
— Покурил бы, да нечего. А у тебя табаку нет?
— Откуда у меня табак, коли я не курю.
— Глупо делаешь — замечал на это художник. — Табак, когда он есть, прекрасная вещь, — рассудительно прибавил он.
Но через несколько минут он менял свое мнение и кричал товарищу:
— А ты умно делаешь, что не куришь! Дурацкая это привычка — курить, а главное — дикая: сидит человек и дым пускает… Я, по крайней мере, думаю бросить совсем.
И художник с новым рвением начинал водит углем по холсту.
Но вот он взял кисть и весь ушел в свою работу.
Мне было очень удобно наблюдать за ним, тем более, что музыкант, настроив, наконец, свою скрипку, увлекся теперь чтением нот, которых навалил перед собой целую стопу.
Я никогда не думал, что можно так быстро писать картину. Через полчаса небо стало лазурным, трава зеленой, а сам художник перепачкался всеми красками. И в тот момент, когда он набросал на полотне легкое, воздушное облачко, в соседней комнате раздалась первая нота какой-то чудной мелодии. Вслед за тем скрипка запела что-то нежное, легкое, как дуновенье ветерка.
Я взглянул на картину: облачко заколебалось и тихо поплыло по небу. Вот оно доплыло до края холста, скользнуло, несколько мгновений продержалось в воздухе, затем поднялось и исчезло.
Художник проводил его взглядом, провел рукой по волосам, и быстрым и ловким движением кисти наметил на небе другое, такое же белоснежное и воздушное облачко. Едва он кончил, как оно задвигалось и упало подобно первому. Небо оставалось чистым и лазурным.
Но вот тихая мелодия скрипки перешла в шумный мотив. Пальцы музыканта забегали по грифу скрипки, и смычок стал резко опускаться и подыматься. Забегала по полотну и кисть художника. Я видел, как картина ежеминутно меняется.
Небо покрывается тучами… Воздух картины делается темнее и гуще…
Качаются могучие дубы, и шум их сливается с бурными звуками музыки…
Катятся и рокочут воды речки…
Вот из грохота бури резко выделился хищный крик орла.
Нанесенный на полотно двумя-тремя взмахами кисти, орел стал подниматься все выше и выше, пронизал грозовую тучу, поднялся над ней и скрылся из виду.
Но в волнах реки я видел белого лебедя; он плыл против течения. В звуках скрипки я слышал предсмертную лебединую песню.
И я понял всю тоску этой песни, когда над тучей вновь показался орел. С победным криком он стрелой упал с вышины и вонзил когти в свою жертву.
Да! Я видел кровь на белых перьях лебедя и на палитре художника. Она смешалась с волнами реки и окрасила воду. И в шум ветра вплетались стоны лебедя.
Скрипка рыдала.
Орел унес свою жертву, и рука художника упала обессиленной.
Но вот рассеялись тучи, послышалась прежняя мелодия, и зазвучали в ней веселые, игривые нотки.
Трудно было представить что-нибудь изящнее этих горных козочек. Они рождались под кистью художника, оживали при звуках скрипки и легко прыгали с камня на камень, с утеса на другой. Они не страшились пропастей и не задумывались перед самым смелым прыжком. Им было слишком мало простора на полотне картины и, добежав до края, они делали отчаянный прыжок и исчезали в пространстве. Более смелые прыгали на палитру художника и мешали ему писать.