Вот же, и тут никакой тебе интриги..
Мы сидим на кушетке с мальчишками на руках и по очереди вздыхаем о нелегкой своей судьбине.
В общем, не знаю, как насчет богов, но королями быть очень непросто. Да и богам, подозреваю, ничуть не слаще.
Сердце Эорики
Иллойэ неспешно шла через лес. Светлый и воздушный в этих краях, он впускал в себя утренние солнечные лучи, наполнялся ими, сам становясь солнечным, золотистым и по-летнему теплым. И дышалось в нем на удивление вольготно. Кристально-свежий воздух, сладковато-терпкий от смолы и трав пился вкусно и легко, как слегка хмельной напиток, но, в отличии от последнего, дарил мыслям умиротворенную и спокойную ясность. Сильные ладони с длинными пальцами скользили по атласно-гладкой или бугристо-шершавой коре стоящих вдоль тропы деревьев, гладили шелковистую зелень кустарников, срывали то тут, то там спелую, заботливо выращенную и с радостью отданную ягоду.
У пышного куста боярышника Хозяйка остановилась, обошла его кругом, полюбовалась густыми алыми гроздьями на ярко-зеленом фоне, улыбнулась открыто и, нежно, заключила растение в объятия, будто старого друга. А потом с уважением принялась срывать там, где позволил боярышник, тонкие веточки с листьями и ягодами. И, сидя на солнечном пригорке, как самая обычная крестьянская девчонка, женщина плела венок, крепко связывая концы гибкими зелеными ростками, и жмурилась от веселых солнечных лучей, целующих длинные русые ресницы и молочно-белые щеки.
Легкий порывистый ветерок кинул ей в лицо прядь длинных, совершенно прямых золотистых волос, и Хозяйка леса со смехом поспешила ее убрать. И пальцем погрозила хулигану «Не балуй». Тот, словно проштрафившийся щенок заскакал вокруг, стал подлизываться, кружить уже начинающие опадать листья в красивом танце, играться с птичьими перьями, которыми был плотно расшит ее тяжелый длинный плащ. Она движением пальцев отпустила озорника и с наслаждением вытянулась прямо на травке, подложив руки под голову и с интересом вслушиваясь в то, что происходит в лесу, как бурлит, кипит с виду такая незаметная жизнь.
Иллойэ всегда считала себя счастливицей: она везде могла чувствовать себя как дома, весь мир был для нее. Это других детей пугали: не ходи в лес, заблудишься, заплутаешь, зверь лесной задерет… Ей же лес был и огромным дворцом, прекрасным и таинственным, в котором она ощущала себя настоящей принцессой, и бесконечно интересным неизведанным миром. Она могла часами лежать на полянке, наблюдая за муравьями или слушая шелест трав. Но больше всего любила птиц — вольных, крылатых, смотрящих на все с такой высоты, что дух захватывало.
Когда мама рассказывала ей вечером сказки про детей, потерявшихся в темном лесу и про страшную колдунью или про маленькую девочку, которую злая мачеха послала в зимней лес в надежде, что ее там волки съедят, маленькая Иллойэ только диву давалась: что только не придумают эти странные эльны, как же можно в лесу заблудиться? И разве девочка та была столь глупа, чтобы не сказать волкам заветное слово?
Мама тогда гладила дочку по светлым волосам и называла маленькой дикаркой. А отец… он смеялся тихим грудным смехом так, что на душе становилось радостно, будто после долгой затяжной зимы пришла теплая и пышная весна.
Отец… Дня не проходило, чтобы Иллойэ не вспоминала о нем и не чувствовала внутри светлой печали и необъятной безусловной любви, которую он ей дарил. Он был красив, Эорданн Хранитель, один из первых Королей этого мира, она не видела эльна краше. Не зря сама Прекраснейшая питала к нему нежные чувства, так и оставшиеся без ответа. Он ценил, уважал, жалел Весеннюю деву, но любил только Марику — мать Иллойэ. И дочь единственную обожал как чудо, дарованное небом.
— Слушай, сердечко мое, закрой глаза и слушай, — его красивые длинные пальцы, такие большие по сравнению с крошечной детской ладошкой, ложатся совсем рядом на шелковистую зеленую траву.
Иллойэ хватается одной ручонкой за эти пальцы, другой отчаянно сжимает в кулачке зеленые ростки, да еще и ушком к траве прижимается. И слушает, слушает.
— Ворчит, — удивленно говорит она, наконец, — что мнут, и солнышка маловато.
— А так? — он проводит ладонью легко, словно гладит — и примятые стебельки на глазах выпрямляются.
— Звенят… Правда звенят, ты слышишь? — она в восторге смотрит в родное, красивое до невозможности лицо.
— Слышу, сердечко мое..
«Сердечко» — отец всегда называл ее именно так. И везде, всюду: в шепоте трав, в шорохе листвы или в нежном прикосновении снежинки к ладони она чувствовала его поддержку и ласку. Оттого-то, может быть, и не сильно стремилась искать расположения мужчин. Зачем, если любовь лучшего из них и так все время с ней?