— Ну, ну, друг мой, — говорила она, — полно… Это неудобно… на нас смотрят.
Наконец ему удалось подняться, но голова все еще кружилась, и он не сразу обрел дар речи. Как только он смог раскрыть клюв, то начал доказывать, что его неуклюжесть тут вовсе ни при чем.
Маринетта потребовала вернуть мяч.
— Ты же видишь, что это игрушка не для гусят, — сказала она.
— И уж тем более не для таких великовозрастных гусаков, как ты, — подхватил ослик. — Мы все в этом только что убедились, ты был весьма смешон. Так что верни мяч!
— Я же сказал, что я его конфискую, — отвечал гусь. — Значит, не о чем и говорить.
— Я всегда знал, что ты грубиян и врун. Не хватало тебе стать еще и вором.
— Я ничего не украл! Все, что находится на моем лугу, принадлежит мне. И отвяжись от меня наконец! Неужели я стану выслушивать поучения от всяких ослов!
Услышав эти слова, ослик понурился и не посмел продолжать спор. Ему было и стыдно, и горько, он исподлобья поглядывал на девочек, не зная, как себя вести. Но Дельфине и Маринетте было так жаль мяча, что они и не заметили его обиду.
Они еще раз попросили гуся отдать им мяч, но он даже слушать не стал. Он собрался вести свое семейство на пруд и приказал гусыне взять мяч в клюв. Пруд находился за лугом, на опушке леса, и ему пришлось прошествовать вместе с выводком мимо плетня, где стояли девочки и их приятель ослик. Тут один из гусят, самый любознательный, спросил, указывая на мяч, который был в клюве у гусыни, какая птица снесла такое яйцо. Братья захохотали, а гусь сердито сказал:
— Замолчи, ты просто-напросто осел.
Он нарочно произнес это погромче и бросил взгляд за плетень. Ослик был жестоко уязвлен.
Девочки чуть не плакали. Маринетта шмыгала носом, и ослик, пересилив собственное огорчение, принялся утешать их.
— Еще не все потеряно. Сделайте вот что. Через некоторое время пойдите на пруд. Гусь отплывет от берега и наверняка оставит мяч на песке, а вам останется только подобрать его. Я скажу вам, когда будет пора. А пока давайте немного побеседуем. Мне хочется кое-что у вас спросить…
Ослик вздохнул и откашлялся. Он выглядел смущенным.
— Да, так вот… Только что гусь назвал меня «всяким ослом»… О, я знаю, конечно, что я и есть осел, но он сказал это не просто так, а по-особенному. А потом, когда он проходил мимо нас, он сказал гусенку: «Ты осел», как бы желая назвать его дураком, помните? Мне хотелось бы знать, почему, когда речь заходит о дураке, люди всегда говорят: «Он осел»?
Девочки почувствовали, что заливаются краской, ведь им и самим часто случалось так говорить.
— Вот, например, — продолжал ослик, — мне приходилось слышать, что в школе учитель ставит ученика, который ничего не знает, в угол в специальном дурацком колпаке с ослиными ушами. Как будто на свете нет никого глупее осла! Согласитесь, для меня это очень неприятно.
— По-моему, это и в самом деле не вполне справедливо, — ответила Дельфина.
— Значит, вы не считаете, что я глупее, чем этот гусак? — спросил ослик.
— Да нет… что ты… — сказали девочки, но особой уверенности в их голосах не чувствовалось: они так привыкли считать осла глупым, что не могли всерьез в этом усомниться. Он понял, что убедить их в несправедливости такого отношения к ослам ему не удастся. Без доказательств они ни за что не поверят.
— Что ж, ничего не поделаешь, — вздохнул ослик, — ничего не поделаешь… По-моему, малышки, вам пора идти на пруд. Желаю удачи! Если у вас ничего не выйдет, дайте мне знать.
Придя на пруд, девочки потеряли всякую надежду получить свой мяч. Все-таки гусь был определенно не так глуп, как намекал ослик, и сообразил захватить мяч с собой в воду. Мяч плавал на самой середине пруда, подле гусят, которые играли в него теперь с гораздо большим удовольствием, чем недавно на траве. Они плавали за мячом наперегонки, прятали его под крылом, и в другое время девочкам доставило бы удовольствие наблюдать, как они резвятся. Да и гусь был уже вовсе не тот увалень, который стал всеобщим посмешищем на лугу. Он непринужденно плыл, и ни в грации, ни в благородстве осанки ему нельзя было отказать. Он словно преобразился, и девочки, несмотря на обиду, невольно залюбовались им. Но, увы, злобы у него не убавилось, и он крикнул им: