В такое пасмурное утро я шёл по берегу речушки, направляясь к её верховьям. Шёл посмотреть, как замирает природа, какие птицы уже улетели и кто остался зимовать в приречных зарослях.
Глядя на голые сучья деревьев, на занесённые снегом кусты, я невольно вспоминал лето. Тогда берег кипел жизнью и был наполнен радостным шумом листьев, трав, воды и птичьих голосов. А теперь кругом стоит тишина, всё чисто, свежо и печально.
Мою дорогу пересекли мелкие крестики следов. Какая-то птичка недавно прошла по свежему снегу в чащу нагих черёмух, оплетённых диким хмелем.
Раздвинув посохшие стебли, я сразу увидел её. Невзрачная, рыжевато-серая, она притаилась в ямке у корней черёмухи и глядела на меня.
«Должно быть, молодая зорянка. Почему она не летит?» Птица не шевелилась. Нахохленные перья и несчастный, покорный взгляд круглых глаз показывали, что она ослабела и скоро погибнет. Одно крылышко птицы бессильно повисло. Подбитая!
«Придётся взять тебя, - сказал я зорянке. - Всё равно с голоду пропадёшь, застынешь на снегу». Я посадил её в карман куртки и повернул назад.
Дома поместил больную пленницу в просторную клетку и повесил у окна. Зорянка - птица летняя, питается насекомыми, значит, и корм ей иной нужен, не то, что щеглам и чижам. Насыпав в чашечку муравьиных яиц и мелких ягод бузины, размочив в молоке хлеб, я всё это поставил в клетку. Затем отыскал тонкое мочало и, несмотря на протесты лупоглазой птахи, связал разбитое крыло.
Первое время птичка дичилась, бросалась на прутья садка или пугливо забивалась в угол. Но корм все-таки брала. «Ничего, привыкнет», - утешался я. Через несколько дней зорянка стала спокойнее. Когда открывали её клетку, она отходила в сторонку и оттуда поглядывала своими чёрными блестящими глазами.
Вскоре моя питомица окрепла, повеселела. Больное крыло срослось, и она легко порхала на жёрдочки.
Когда в клетке меняли воду, она тотчас прыгала вниз, осторожно заходила в блюдце, и начиналось купание.
Птица плескалась долго и беззаботно. Радужный веер брызг разлетался во все стороны. Наконец мокрая зорянка кое-как взбиралась на палочку, отряхивалась и затихала, время от времени издавая приятный и звонкий свист, какого не доводилось мне слышать у зорянок раньше.
- Что же ты не линяешь, черноглазка? - спрашивал я птицу. Мне и это казалось странным. У молодых зорянок к осени на груди вырастают яркие красно-ржавые пёрышки, а эта как была серой, так и осталась. Тогда я плохо разбирался в птицах.
Птичка склоняла голову набок, весело глядела на меня и начинала смешно приседать и кланяться, дёргая хвостом. Конечно, это зорянка, у всех у них такая привычка кланяться и дёргать хвостом.
Так и прожила она всю зиму, до весны. Наступил март и развесил по крышам льдистые корешки-сосульки. Воробьи, встрёпанные и злые, дрались по заборам. Тонко звенел весенний голосок синички-кузнечика. Черноглазка тоже чувствовала приход весны: стала строже, пугливее, а по ночам беспокойно прыгала в клетке. Я не удивлялся: так ведут себя все перелётные птицы весной и осенью. Они летят на родину, и ничто не может их остановить: ни клетка, ни темнота.
Я всегда удивлялся: когда же птички спят, а зорянки в особенности. Это пичуги сумеречные. Днём они поют только в пасмурные дни, а обычно - перед рассветом да на закате. Днём птички кормятся - ищут личинок в лесной подстилке, ворошат опавшие листья. И остаётся им спать всего-навсего часок пополудни. Забьётся птичка в глушь, дремлет одним глазком, а другим-то поглядывает. Заснёшь крепко и попадёшь в когти к ястребу, в зубы кунице.
В мае от черноглазки совсем не стало покоя. Она посвистывала всю ночь напролёт и хрипло, вкрадчиво каркала. Я решил отнести птичку в лес. Я уже понял, что это, видимо, не зорянка. Но кто живёт у меня, так и не мог определить.
Однажды я проснулся очень рано. Ещё не взошло солнце, и в комнате было темно. Лишь окна, обращённые на восток, освещались тёплым светом зари. Такие же розовые пятна лежали на противоположной стене. Тихо. Что же меня разбудило? Я сел на кровати, прислушался и вздрогнул: в тишине комнаты мощно свистнул, защёлкал, залился долгим раскатом соловей.
Откуда? Я озирался по сторонам и, только взглянув на клетку, наконец понял…
«Чип-чип-чип-тю-тю-тю-тю-тю-цви…» - заливалась моя черноглазка.
Это же соловей! Самый настоящий! И, словно подтверждая мою догадку, птица пела всё громче и громче. Казалось, изо всех своих маленьких силёнок она благодарила за спасённую жизнь.