Именно таким молодым людям, продолжал размышлять генерал, надлежит составить новое лицо и III Отделения, и Корпуса, — взамен подонков общества, коих столь долго пестовали и прикармливали Фок и Мордвинов. Жандарм должен стать— и станет! — не пугалом, но символом чести и благородства…
Леонтий Васильевич Дубельт не только обладал внешностью Дон Кихота, он и в душе был романтиком.
Издалека, от Поповой горы, подал голос козодой. К покойнику, машинально подумал Дибич. В Вильненской губернии, где прошло его детство, бытовало такое поверие. Есть ли подобная примета у местных туземцев, у русских и чухонцев? Едва ли, козодой в здешних краях птица редкая…
Июньская ночь выдалась холодной — и Дибич пожалел, что не захватил с собой плащ. Степашка Ворон, вызвавшийся быть проводником в сегодняшней ночной экспедиции, вообще предлагал надеть крестьянские порты и зипун: «Хтож там вас ухлядит-то, барин, под земелею? А тах и тепло, и захваздаться не боязно…» — но штабс-ротмистр отправился в мундире. Правда, в старом, помнящем еще польскую кампанию, пачкать новый в заброшенных штольнях не хотелось.
Отчасти это стало проявлением военных понятий о чести: в мундире ты разведчик, переоденешься — шпион. Да и Дубельт не приветствовал ношение своими сотрудниками партикулярного платья: «Нам мундиры скрывать не от кого и незачем, мы не доносчики и не наушники, — долг наш открыто быть опорой угнетенным и защитой обиженным!» Всё оно так, но плащ надеть, конечно же, стоило.
Степашка запаздывал. Дибич щелкнул крышкой брегета, всмотрелся в циферблат, еле видный в густом сумраке. Репетир он отключил, как всегда отключал перед рискованными предприятиями, — однажды, восемь лет назад, не вовремя раздавшийся из кармана мелодичный перезвон чуть не стал причиной гибели штабс-ротмистра (вернее, тогда еще поручика).
Ладно, часов у Ворона не водится, и время он определяет по-крестьянски: по восходу и закату, да по петухам… Подождем еще…
От непривычного безделья Дибич вновь начал перебирать в памяти события минувших трех с половиной недель — последовавших за памятным разговором с Леонтием Васильевичем в его кабинете, в «доме у Цепного».
Едва ли раздобытые штабс-ротмистром и отправленные в Петербург сведения заинтриговали генерала — да и Десятое присутствие, проявившее неожиданный интерес к делу. Но сегодняшняя экспедиция… Да, если россказни Степашки Ворона подтвердятся, эффект будет как от разорвавшейся бомбы. Если подтвердятся…
Что донос Шервуда высосан из пальца, Дибич установил достаточно быстро. Никакое организованное «тайное общество», попадающее под действие рескрипта 26-го года, в загородном дворце Самойловой не собиралось. Любой организации надлежит иметь прописанные цели и задачи, устав или хотя бы нескольких постоянных членов… Упражнения гостей и домочадцев графини с якобы магическими предметами были обычной забавой — наряду с домашними спектаклями, музицированием и карточной игрой… Не более того.
Так Дибич и написал в рапорте на имя генерала — подробно, со ссылкой на свидетелей и собственные наблюдения (дважды лично посещал званые вечера у графини). Еще меньше «общество» заслуживало эпитета «тайное» — ни малейшей тайны из своих увлечений Юлия Павловна не делала. Рассказывала охотно— в том числе и штабс-ротмистру. О том, например, как углядела в магическом кристалле результат злополучной дуэли Пушкина за три дня до того, как поединок состоялся… Дибича ее ясновидение не удивило — скверная история шла к своему трагичному финалу не один день, и многие предвидели, чем она завершится.
Удалось узнать и причины, по которым Фиделька столь ополчился на «светскую львицу». Точнее, причина выявилась одна — деньги.
Шервуд-Верный не раз пускался в последние годы во всевозможные финансовые авантюры, в основном неудачные. Последней его идеей стало строительство на землях графини бумажной фабрики.
Однако попытки заинтересовать прожектом Юлию Павловну успеха не принесли. Шервуд действовал через посредников — и получил от ворот поворот. Но, похоже, на сей раз в задумке Верного рациональное зерно имелось. Потому что спустя недолгое время Самойлова отдала в аренду большой участок земли с мельницей на реке Ижоре соотечественникам Фидельки — неким Роджерсу и Райнеру. И собрались они возвести на месте мельницы как раз бумажную фабрику.
Взбешенный Шервуд бросился мстить — как умел.
Все эти факты тоже вошли в рапорт.
Но некоторые свои выводы штабс-ротмистр на бумаге не изложил. Более того, даже для себя не стал формулировать их в окончательном виде… Он понял, почему Государь— по тянущейся с 1825 года традиции лично читавший все исходящие от Верного бумаги — дал ход идиотскому доносу. Для пресловутого понимания не потребовалось кропотливо собирать факты и вдумчиво их анализировать, сплетни давно бродили по Царскому Селу и Санкт-Петербургу — Дибич мог бы и ранее услышать их, но жизнь бросала его в последние несколько лет вдалеке от столицы: Польша, Кавказ, дунайские княжества…
Едва ли чувства, испытываемые Его Императорским Величеством к графине Самойловой, могли называться ненавистью. Скорее Юлия Павловна безмерно раздражала Государя… Император, воспитанный в строгих понятиях о нравственности и ни разу не погрешивший против правил чести, никак не мог принять того, что французы называют эмансипэ .
Открыто разойтись с мужем, открыто сожительствовать много лет с давним любовником — и открыто изменять ему с любовниками мимолетными… Для любой другой женщины после такого в высшем обществе закрылись бы все двери.
Но — ближайшая родня императорской фамилии по линии Скавронских, последняя представительница рода, давшего России первую императрицу! Юлию Павловну продолжали принимать в свете. Более того, продолжали съезжаться к ней в «Графскую Славянку» — в основном молодые представители самых аристократических семейств…
Свободному образу жизни графини завидовали. Восхищались ею. И — аккуратненько, осторожненько — пытались подражать.
А самое главное — «гнездо разврата» (как однажды поименовал Государь в приватной беседе «Графскую Славянку») — находилось в считанных верстах от Царского Села, от летней императорской резиденции…
Во времена Шешковского или Бирона проблема разрешилась бы просто. Графиня в лучшем случае получила бы с фельд-курьером предписание отправиться на жительство в самое дальнее свое имение, куда-нибудь в Кимры, — и пребывать там до новых распоряжений. Однако времена пришли иные… Государь, последний монарх-рыцарь Европы, не мог подобным образом обойтись с женщиной, но…
Но распоряжения положить под сукно донос Шервуда от него не последовало.
Дело можно было считать законченным, и надлежало отправить в архив бумагу Шервуда вместе с подробным отчетом о расследовании, но отчего-то Дибич не спешил покинуть окрестности «Графской Славянки». Поселился неподалеку, в Антропшинской слободе, арендовав половину дома у тамошнего мещанина Архипова.
Зачем? — он и сам не смог бы с точностью ответить. Иррациональное чутье, не раз позволявшее избегать смерти и находить решение самых запутанных загадок, твердило и твердило: что-то тут не так. Есть какая-то непонятная изнанка в простом и очевидном, по видимости, деле…
Опять же — непонятная заинтересованность Десятого присутствия, организации таинственной и пустяками не занимающейся. Более того, вроде как и не существующей. Дибич узнал о ней случайно, из предсмертного бреда коллежского асессора Раевского, смертельно раненого в катакомбах под Дербентом, — в те дни, когда объявивший себя имамом Дагестана Кази-Мулла осаждал город. Сам Раевский, между прочим, согласно официальному своему служебному формуляру ничего общего со Святейшим Синодом не имел — служил чиновником для особых поручений при генерал-губернаторе…