И все же что-то не нравилось Савичеву в этом человеке. Было нечто в пластике движений, в выражении лица, во взгляде, — хищное, жесткое, опасное…
Хотелось побыстрее завершить разговор, побыстрее распрощаться. Но человек настойчиво гнул свое:
— Мне необходимо , чтобы мои люди постоянно находились в палате. Пострадавший владеет важнейшей информацией. К тому же не исключен вариант, что рубанувший его по затылку вернется — с целью завершить работу.
Савичев собрался было сказать, что старший дознаватель из РУВД здесь уже побывал, и не нашел никакой необходимости в охране без пяти минут трупа… Но не сказал. Пришелец (сам он не представился, а на быстро мелькнувшем удостоверении имя и фамилию Савичев разглядеть не успел) — пришелец никак не казался человеком, у которого аббревиатура РУВД вызывает опасливое уважение.
И заведующий реанимационным отделением сказал другое:
— Поймите, нет никакой надежды, что больной произнесет что-то осмысленное. Случайные слова, что у него порой вырываются — явный бред, причем на несуществующем языке. И добивать его ни малейшей необходимости нет. Уже сам факт, что он до сих пор жив — материал для научной статьи о неизвестных ранее резервах организма. Здесь реанимация, здесь жизни висят на тонкой нити, — и присутствие ваших… хм… людей может помешать моим… хм… людям сохранить эту нить.
Не убедил.
— Я все понимаю, — мягко начал человек. Но продолжил жестко, безапелляционно: — В палате будет находиться один мой сотрудник, с диктофоном. Двое других — в коридоре. Или вы хотите, чтобы к вам вновь и вновь поступал материал для научных статей о рубленых ранах?
После короткой паузы человек закончил вновь мягко, сочувственно:
— У вас ведь две дочери, Сергей Борисович: студентка и старшеклассница. Наверное, порой гуляют после заката… Я не хочу, чтобы им довелось встретиться с любителем бить по головам острыми предметами. А вы?
Слова, подсознательно ожидаемые Савичевым с начала разговора, прозвучали. Угроза. Завуалированная заботой угроза…
Губы врача дернулись, словно он хотел что-то сказать. Но не сказал ничего.
Человек внимательно всматривался в лицо собеседника. И добавил ровным спокойным тоном совершенно для того неожиданное:
— Сутки назад не так далеко от места обнаружения вашего больного был найден мой сын. Тоже с разрубленной головой. К сожалению, его организм не обладал феноменальным запасом живучести…
Спустя недолгое время седой человек давал последние инструкции остающемуся в палате сотруднику:
— Имей в виду, Гриша: судя по всему, именно этот Шляпников установил растяжку с гранатами на пути у кинологов. И кровь, найденная на его мотоцикле, совпадает по группе с кровью убитого охранника Ермаковых. Тип крайне опасный. Так что если эскулапы ошиблись насчет его состояния… В общем, будь готов ко всему.
— Не сомневайтесь, Юрий Константинович. Не впервой.
Больной, лежавший неподалеку на реанимационном столе, окруженном всевозможной аппаратурой, — казалось, не обратил внимания на этот диалог. Трудно обращать на что-либо внимание с разрубленным почти пополам мозжечком и не приходя в сознание. Но при последних словах молодого круглолицего Гриши губы бесчувственного слушателя скривились. Впрочем, покрывавшие лицо бинты разглядеть гримасу не позволяли…
Место было красивейшее: сосны-великаны, хрустальной прозрачности воздух, и столь же прозрачная вода озер — каждый камешек на дне виден аж на трехметровой глубине…
Семиозерье.
Именно здесь разворачивались драматичные и кровавые события — описанные в романе писателя Кравцова, пока не завершенном.
Но именно сюда — в Семиозерье, в детский лагерь «Авроровец» — Кравцов в нынешнем июне вывез детей на две смены. Рассудил он просто: два снаряда в одну воронку редко, но попадают. Но чтобы залп всей батареи угодил ровнехонько в одну точку — не бывает. Даже в теории… Если всё, описанное беллетристом, начнет вдруг сбываться — стоит сменить профессию. Податься в прорицатели, на манер Ванги…
Пресловутые рассуждения были не особо серьезные, с изрядным оттенком иронии. На самом деле Кравцов хотел одного: чтобы Танюшка и Сережка оказались подальше от Питера. И от Спасовки.
Отпрыски уже отдыхали здесь — прошлым летом. И освоились на удивление быстро. Танюшка о чем-то с важным видом шушукалась с барышнями, столь же юными и пытающимися столь же важно выглядеть, — похоже, в новом отряде обнаружились две-три подружки по прошлому лету. Сережка же с дикими воплями носился с другими пацанятами между сосен — играя в какую-то непонятную, но весьма азартную игру.
Можно было уезжать, прощание с ребятами завершилось, но воспитательница Танюшкиного отряда — полная молодая женщина с ослепительно-рыжими волосами — никак не могла закончить разговор с Кравцовым. Намекала открытым текстом, что не плохо бы господину писателю приехать в лагерь, и провести встречу с читаталями-почитателями — не с ребятней, а с вожатыми и воспитательницами — как-нибудь вечерком, в узком кругу…
Немедленно возникло подозрение, что виновник здешней популярности писателя Кравцова не кто иной, как Танюшка, — главная его имиджмейкерша и пиарщица. Дочь никогда и нигде не забывала упомянуть, какой у нее всем известный папа…
Честно говоря, большая часть слов рыжей воспитательницы пролетала мимо ушей, голова была занята иным.
Господин писатель чему-то кивнул, с чем-то согласился, что-то даже уклончиво пообещал — потом так и не вспомнил, что же именно. Наконец и с рыжей удалось распрощаться.
Кравцов направился к своей машине, оставленной за воротами лагеря. Под ноги, пересекая дорожку, метнулся здоровенный котище — зеленоглазый, одно ухо висело лохмотьями, свидетельствуя о немалом боевом опыте. А рыжая масть, странное дело, один к одному напоминала прическу недавней собеседницы… Кравцов подумал: наверняка их в лагере всего двое — обладателей такого насыщенного и естественного колера… И решил: вставлю куда-нибудь.
Впрочем, усаживаясь за руль «нивы» (бесконечно тянувшийся ремонт машины наконец завершился), — он уже позабыл и кота, и воспитательницу. Мысли вновь и вновь возвращались к Спасовке и «Графской Славянке»…
После двух суток, плотно набитых громоздящимися друг на друга происшествиями, — и завершившихся безумно-дикой ночью, проведенной с Аделиной на Чертовой Плешке, в жизни Кравцова наступила полоса мертвого штиля.
Не происходило НИЧЕГО. Вообще…
Нет, какие-то мелкие повседневные события случались. Но казались незначительными и… ненужными, что ли…
Он ощущал себя бегуном-стайером сразу после пересечения финишной ленточки. Тело еще рвется вперед, кровь кипит адреналином, — а бежать-то и некуда…
С Адой тоже творилось неладное. Держалась с Кравцовым отчужденно, как со знакомым, но отнюдь не близким человеком. Он знал причину. Провалы в памяти девушки увеличивались. Словно невидимый ластик стирал все воспоминания, связанные со старинным бронзовым предметом. С пентагононом . А с Кравцовым она познакомилась именно благодаря этой штуковине…
Сашок же после схватки на графских развалинах как в воду канул. Его искала милиция (Кравцов сделал-таки заявление про утреннее происшествие на руинах — решив, что данное седому человеку обещание молчать относится лишь к находке тела Костика) — но искала безуспешно. Его искали люди «седого» — сомнений в этом не было, шеф сей неведомой организации спустя сутки вновь приехал в Спасовку, и битых два часа расспрашивал писателя о самых мельчайших деталях последних событий. Более того — «седой» обещал позвонить, если поиски увенчаются успехом. Однако — до сих пор не позвонил…
Надо думать, Сашок залег на дно, зализывая раны. Наверняка имел надежное убежище, где и провел три года после побега из Саблино. И оставался постоянной угрозой, способной в любой момент возникнуть на горизонте.