— А малые?
— Берем их!
— Аль, не знаю… Мой-то, ему пять уже, и загореть успел. А вы белые, как смерть.
— Не хочу я его с матерью оставлять. На полдня, ну, Лёка, давай!
Она сидит напротив, моя сердечная подружка, с которой влюблялись в одних и тех же мальчиков на дискотеке, пили сухое вино из бутылки, запрятанной в подвале в трубу, и одалживали друг другу платья и кофточки — поносить. Смотрит, будто я должна ее спасти.
За окном пятого этажа ярится ветер, такой же белый, как новые алькины волосы, только весь состоящий из летней радости.
— Поехали, — говорю.
И на следующий день мы с мальчиками и сумками, из которых торчат горлышки бутылок с холодным компотом, сидим на корме старого катера, на жесткой скамье из деревянных планок. Алька держит в кулаке натянутый подол андрюшкиной футболки и вертит головой, поедая глазами все вокруг.
— А помнишь, мы босиком бежали, опаздывали, а причал железный, горячий, как сковородка?
— Бежим, орем, береговые смеются. Пальцами показывают.
Алька хохочет и отпускает футболку, прикладывая пальцы к нижним векам, по привычке. Она всегда смеялась до слез, и боялась — тушь потечет. Туши сейчас нет, но глаза мокрые.
— На катере нас Витька ждал, да? Махал рукой, то нам, то в рубку, рулевому, чтоб подо-жда-ал дур!
— Не Витька, Санька!
— Длинный такой, да? Ходил все время в вельветовых штанах, драных, и рубашке с розами.
— Ага. Он. Еще нам дал порулить, помнишь?
— Это, когда я крутила, а ты кричала, что след виляет? За нами который: «пена-пена неправильная!»
— Ты та-акой капитан прям была. Отдавать штурвал не хотела. Кричала «моё колесо!»
— Угу, а Санька за голову схватился и тоже кричал, что его с работы, из-за нас.
— А сам виноват, чего разрешил-то.
— Ну, он же не знал, с кем связался.
Она вскакивает и, лавируя среди пассажиров, сидящих яркими кучами одежд и сумок, успевает зацепить сына за подол у ступеней трапа, ведущего в салон. Снизу показывается голова Тимки, он находит меня глазами и, успокоенный, скрывается в люке. Пока он там, в салоне, я тоже спокойна. Алька возвращается, таща сына за вытянутый край футболки. Андрюшка упирается, методично цепляясь за чужие баулы, и заунывно воет себе под нос.
— Подожди, сынок, мама разговаривает, — машинально реагирует Алька. И снова поворачивается ко мне, убирая с лица перепутанные ветром волосы:
— А Виталика ты видишь?
Перед именем делает еле заметную паузу. Мне не надо уточнять, что за Виталик. Влюблены были обе, в шестнадцать лет. У меня прошло быстро, потом в городе здоровались, кивали друг другу.
— Он в рейсы ходит. После института. Привез жену, Лена зовут. Ничего так девочка, спортивная такая.
Спортивные девочки, с крошечными попками и длинными загорелыми ногами, меня болезненно волнуют. Уж очень, как мне кажется, велика разница между моими плавными округлостями и их мелькающей, такой недостижимой худобой. Алька тоже худая, но у нее при длинных модельных ногах очень широкие бедра и потому кажется, что талия шире, чем на самом деле, и не похудеешь ее, разве что кости обтесать.
— А, — равнодушно говорит она на новости о Виталике, и нагибается через железные перила, посмотреть, как заворачивает вода белое кружево по зеленому мармеладу. Очень красиво, движется и движется. Только клетки перил мешают, ложась поверх живого рисунка черной решеткой.
— Говорят, у них не слишком хорошо все…
Мне очень хочется, чтобы Алька улыбалась и трещала, как она умеет. Нет, улыбаться она как раз не умела, сразу смеялась. Икала потом, вытирая пальцами мокрые щеки. Отсмеявшись, делала специальное лицо и пищала дежурную шутку «у меня рожа не в семачках?». Вопрос про рожу и семачки сталкивал нас в новый приступ хохота. А потом надо было уже мне, поддержав ослабевшую подругу под локоток, предупредить, показывая на асфальт «Алевтина Андревна, осторожно, тут, пардон, лужа». Работало всегда…
Скамья давит под коленями. Тимкина голова время от времени показывается над ступенями в салон, катер качает и сбоку налетают горстями брызги. Андрюшик, выкручивая подол, зажатый в алькином кулаке, копается в сумке, вытаскивая свой трактор. Я думаю, может быть, спросить ее сейчас, про семачки, пусть рассмеется. Но боюсь, что она промолчит в ответ. И молчу. Звенит и чирикает солнечный свет, перемешанный с морем, солидно тарахтит двигатель, кричат дети и родители, размахиваясь хлебом в хохочущих чаек. А у меня муж в рейсе, где-то в Италии, придет через два месяца в новых, колом стоящих джинсах, привезет сервизы «Мадонна» и одеяла с тиграми — сдавать в комиссионку. Ну, и мне джинсы привезет. Тимке рубашки и курточки. Пять раз забухает с дружбанами, два раза сводит меня в кафе. Месяц пролежит на диване перед телевизором. И снова в рейсы, на полгода. Я — молодая жена загранщика, с хорошеньким личиком и стройными ногами. Мне завидуют. Похудевшая и очень красивая Алька — жена директора дома быта. Солидно и состоятельно. Я ее потом спрошу, что там не так. Когда пацаны будут купаться…