— Гелена Леонидовна, — спросила утром, споласкивая чашку в сырой кухне, — я что-то никак не пойму, что за улица там, за четырехэтажками? Куда мое окно выходит?
Следила, чтоб голос оставался равнодушным.
Хозяйка перестала размешивать чай и посмотрела на Милицу водянистыми глазами.
— А тебе к чему?
— Ну, так. Может, мне той стороной ближе. А то две пересадки в метро.
Хозяйка позвенела ложечкой, облизала ее и положила на облезлое блюдечко. Взялась за ручку чашки костлявыми пальцами, унизанными золотыми «маркизами» с янтарем и фальшивыми рубинами. Отхлебнув, поставила. И сказала наставительно:
— Ты девочка чистая, тихая. Не надо тебе той стороной. Проститутки там стоят, шалавы. Уже и милиция гоняла их, да все видно куплено, поездят, погудят, и снова те стоят, как стояли. Хорошо, самый край, там уже склады начинаются и старый завод. А главное веселье — за два квартала от нас. Ты мне батарейки-то в пульт купи сегодня.
— Куплю, Гелена Леонидовна. Там на моей полке конфеты в коробке, вы берите, с чаем.
— Возьму, спасибо.
И вдогонку добавила:
— Сегодня окна заклею, на зиму. И твое.
— Хорошо…
Осенние улицы тосковали от неуюта, будто обижались на прошедшее лето и не хотели верить в будущую весну. Милица бежала к метро, мысли скакали в такт шагам. Она назвала зимний ветер «разочарование» и повезла вниз по эскалатору тоску близкой зимы и заклеенных окон. На душе было неудобно и ветрено. Толкаясь и толкая, она двигалась к сонным лекциям, перекурам и сплетням однокурсниц, и не могла решить — жалеть ли о том, что окно заклеено и телескоп будет запакован — до весны.
В тот же день с Милицей случился Он.
И жалеть стало некогда. Там, где раньше были только гулкие коридоры, бубнящие голоса преподавателей и резкий, как чаячьи крики, смех подружек, — зажглось внезапное солнце и стало светить и греть. Везде, все время.
Милица ни на секунду не расставалась с Ним. Сидя напротив, в третьем ряду, она обожала Его и время летело так быстро. Три часа, так мало для того, чтобы снова и снова рассмотреть улыбку и как волосы, отливая серебром, за левым ухом закручиваются трогательным колечком. Слушать голос, в котором птицы. И легкая хрипотца, ведь курит такие крепкие сигареты! Синие, уже чуть выгоревшие глаза, которые иногда прямо на нее, на Милицу!
И снова его улыбка…
Потом она бежала по стылым улицам мимо дворников и машин, через странный на морозе запах горячих мясных пирожков и вела с Ним блестящие, остроумные беседы. Тонко шутила, следя, как раскрываются в изумлении его глаза, и появляется на красивом лице улыбка. Ах… И Милица знала, он — с ней.
Стоит рядом, когда она варит кофе в кастрюльке с обломанной ручкой. Теперь она пила такой, как любит он — черный, много и с одной ложечкой сахара.
И выходные они проводили вместе, всегда. Ездили кататься на лыжах, и он бережно стряхивал снег с ее волос. А то, вот надоело все! — прыгали в самолет и через пару часов рука в руке, купались в ослепительном море.
Однажды она даже привела его в тот самый магазин, купила рогатку и, церемонно склонившись, преподнесла ему. Хохотал до слез. А продавец был — тот самый.
И ночами он был с ней. В первый же раз, медленно стягивая с нее широкий свитер, остановился и она замерла в шерстяной темноте, веря ему. Слушала. Но не сказал. Ни слова. Только поцеловал — одну грудь, другую. Сжал ладонями. И все было хорошо. Удивительно хорошо, да просто — прекрасно!
— Наша Милица влюблена, — сказала королева курса Лорка, разглядывая очерченные карандашиком перламутровые губы и новые туфли на высоких каблуках.
— И мне это идет, — мягко ответила Милица, не боясь сбиться или покраснеть. Потому что Он стоял позади и дышал запахом ее волос.
Ах, да, у него теперь было имя! Его звали Эдуард Мост.
Приходилось мириться с именем Эдуард, но хоть какие-то недостатки должны уравновешивать безоблачное счастье любви! Милица назвала его Ардо. А история искусств стала ее любимым предметом.
Лучшая зима в жизни Милицы сверкала, искрилась, сыпала снежную пудру на каштановые локоны. И кусалась ветром иногда, — так Гелена Леонидовна, поджимая сухие губы, нет-нет да и куснет злыми словами, ни с того, ни с сего. Но Милица уже не боялась ни укусов ветра, ни жесткого взгляда шляхетной польки и ее ветхого высокомерия.