Мужчин двое. Один поодаль, почти у баков, курит. И второй, стоит перед девушкой, не заслоняя ее от Милицы. Вот затрясла головой, схватилась за плащ второй рукой. Но третья рука, мужчины, и четвертая его же — рванули плащ, черный на светлом платье. И что-то сделал, быстро совсем, но очень сильно. Как ударил в живот.
Милица прижала к груди покрывало, будто оно тот плащ. Ударил. В живот. Девушка переломилась пополам, тыкаясь в грудь мужчины кудрявой головой и он оттолкнул ее. Милице показалось, что качнулся круг света, падающий на асфальт. Не может так сильно, показалось, наверное!
Девушка сползла по черному столбу, задирая на спине плащ, голова ее свесилась на плечо. И второй мужчина, откинув руку в сторону, видно, бросая окурок, подошел ближе, держа руки у пояса, что-то делая там с собой. Заслонил от Милицы сидящую девушку. Снова качнулся свет фонаря. Покрывало пахло лавандой и мешало дышать, пыль с него лезла в глаза. И казалось, что в голове тоже все запылилось и невозможно ни о чем думать, тем более быстро, пока они там делают это.
Надо рвануть окно и крикнуть им туда, на улицу, в свет фонаря. Про телефон, про то, что уже звонит и сейчас приедут. Она бросила на пол покрывало.
Две спины и за ними облитые светом темные кудряшки. Никто никого не бьет. Тихо. Только движется и движется широкая спина, согнуты локти.
Милица переступила и занемевшая от холода нога подломилась. Она ухватилась за подоконник. Подумала, вот еще немного и выбила б головой стекло. А еще немного и полетела бы туда, к ногам, рядом с девушкой.
Перебирая руками, она нащупала телескоп и плавно опустила его линзой вниз.
В картинке, прыгнувшей в глаза (как вымыла стекло, даже через него все видно), было что-то… Странное что-то… Девушка, стоящая на коленях, откидывала голову и улыбалась. Улыбка появлялась на лице и гасла, но снова вспыхивала, с готовностью. Она там, с этой улыбкой, делала вещи, о которых Милица, конечно, знала, но никогда не видела так. В кино раза два. Но там не было телескопа, в котором — даже размазанная по щеке помада. Плащ валялся на серой земле, подернутой желтизной.
Когда девушка встала, вернее, ее подняли под руки и прислонили к столбу, Милица оторвалась от резинового ободка окуляра и положила руку на живот. От того, что она навалилась на край подоконника, под рубашкой вспухала боль. И надо досмотреть…
…Они не оставили ее тут, как боялась Милица и не убили. Подхватили черноволосую под руки, повели к выходу, сунув ей перед тем за пазуху деньги. И над ее головой Милица видела их смеющиеся лица и шевелящиеся губы. А между крепко ступавших темных ног — слабые, еле нащупывавшие асфальт, путались в каблуках женские, почти не ступая, когда она повисала на их руках.
…Под одеялом быстро стало тепло и пришел сон, желтый и темный, пропитанный сырым ветром. Не будет лета, сказал ей сон, трогая губами ухо, не будет. Будет тебе, свет-Милица, одна лишь весна и в ней — Анна. И Ардо не пришел тебя согреть сегодня.
Я сама не звала его, возразила Милица, отворачивая ухо от сырого ветра сна, не надо ему это видеть. Не надо видеть, что я — смотрю туда. Но заплакала, не проснувшись.
На следующий день она села на свое место в третьем ряду, напротив. Смотрела сквозь туман головной боли в любимое лицо. Вместе с ней смотрело солнце, наискось бросая лучи через пыльные зимние стекла. Наверное, из-за него у Ардо такое светлое лицо сегодня. Конечно, из-за солнца. И улыбается так — просто радуясь весеннему свету.
«Она его под каблуком держит», «он с нее глаз не сводит», «за руки держатся, как дети»… Шепотки, которые она раньше отгоняла одной лишь своей улыбкой, не хотели уходить, летели сквозняками, сваливались на пол и ползли, шурша, как сброшенные змеиные шкурки.
На светлый день наплывал тусклый свет фонаря и в нем, то, что видела ночью, из-за чего не могла спать. Только думала, все время крутя в голове — а он, как он с ней? Ждет приезда. Встречает. Трогает ее и целует. Жена…
Видеть его вдруг стало невмоготу. Милица пошла по ряду, задевая ноги и подолы, путаясь в чужих сумках и бормоча извинения. По ней скользнула его улыбка, просто так, как тряпка по стеклу, когда его трешь, задумавшись.
«Ну и что, ну и пусть, ну и что, ну и пусть» — стучали каблуки весенних сапожек, пока не проглотило их стук метро. Там внизу ей стало легче, она шла, раздавая боль спешащим вокруг людям и они, не оглянувшись, разве что, иногда поводя плечами или поморщившись, забирали, будто отщипывали за столом кусочки хлебной мякоти, не съесть, а так, покатать шарики.