— Только у тебя черные, да?
Солнце над горизонтом взбило для себя облака и теперь, плавясь, протекало сквозь те, что повыше. Хотелось помочь и подставить руку, но страшно обжечься. Справилось само, улеглось, окрашивая все, подсвечивая, зажигая спокойное медленное пламя. Может быть, там у него вовсе другое время и, может быть, бешено всё вертИтся, взрывы один за другим, но, за синевой, тут оно просто ворочается, уходя, приходя, держа время для всех людей, нас.
— Я сделал его сам. Давно. Сперва заболел просто, видел во сне и когда ходил по улицам, тоже видел перед собой. Один раз чуть грузовиком не сбило, шофер высунулся сверху, обложил меня матом. Таким, что я восхитился просто.
…Красное небо не отпускало, мир по новому виднелся отсюда, он не имел краёв, и казалось совсем простым соскользнуть в бесконечность с плавного края, так, на минутку, чтоб мягко вывернувшись в тихом воздухе, подплыть обратно, или повиснуть, как в воде, держась рукой за каменный край. Но голос его звучал, звучал, и Лета вернулась, чтобы видеть, как сел, поджав ногу и стал закручивать волосы, собирая в тугой пучок. Шпильку держал во рту, говорил чуть невнятно.
— …Потом чертил, рассчитывал. Там арматура внутри, хорошая, прочная, но надо было еще, чтоб не подвел бетон, не посыпался через время. И форма. Чтобы она вырастала из пространства, понимаешь? Как будто она тут — всегда. И навсегда.
— Понимаю.
— Хорошо. Денег не было сначала. Я ходил, как дурак, предлагал, показывал эскизы. Говорил. А мне — о бесполезности. Хотели, чтобы станция метео или дом отдыха, чтоб вода и электричество. А я…
Он оперся руками и повернулся. От стянутых на затылке волос стал похож на японского самурая со старого рисунка, на кончике шпильки зажглась красная солнечная капля.
— Польза все бы убила. Ты должна понимать. Ты же дошла! Увидела!
— Да.
— Ну, вот. Именно! Вещь, на нашем уровне изначально бесполезная вовсе. Но на других… Или — не нам. Главное, чтоб задумывалась и делалась в чистоте — не для толпы, и не для пожить в ней, не для чего-то. Как бы — ни для чего! А — вот этому…
Стоя на самом краю, поднял руки, разводя в стороны, и улыбаясь. Далеко внизу его тень повторила все, кроме улыбки. Тени не улыбаются.
— Нет в мире пользы, понимаешь? Все сделанное люди делали просто так. Просто затем, что кому-то нравится. Деньги придуманы после. Нету их. Нравится — и всё. Другого нет. Это я тут только понял. Потому оно здесь. Сердце…
Помолчал, опустил руки, сел…
— Тогда набрал заказов, делал барельефы в клубах и на площадях, ходил от поселка к поселку. Жил, как бродяга, не тратился почти, люди кормили.
Он рассмеялся, глаза и зубы блеснули закатным светом.
— Думали, сумасшедший, но безвредный и даже полезный. Потом нашел это место и говорил с директором колхоза. Тут вокруг поля, а этот кусок — по плану долго еще не тронут. Воду к нему не подвести и линия далеко. Директор никак не хотел, ему понять надо было — зачем. Пришлось придумать. Показывал журналы, вот говорю, за границей так делают. Нашел вырезки из фантастики, там все равно текст на шведском, и показал, врал, что это все уже построено и стоит там, в Швеции. Для туристов.
Лета представила директора, по летнему времени обязательно в бежевых льняных брюках и пиджаке с пропотевшей спиной, как он перебирает фото странных прекрасных зданий, что никогда не будут построены. Улыбнулась. Смотрела, как в его глазах отражаются красные солнца. И как шея смугла в распахнутом вороте старой рубахи.
— Я ему еще памятник сделал, директору, на центральной площади. Ужас и ужас, но всем понравилось. Там девушка как бы летит и держится за плавник дельфина. Дочка его позировала. Да…
К Лете вдруг пришла ревность. Девчонка… Шла после школы в пустой ангар, садилась на возвышении, вытягивала руку и болтала, стреляя глазами; вздыхала, жаловалась, что рука затекла, пили чай и снова он усаживал ее.
— У тебя с ней, наверное, был роман…
— Нет, что ты. Ей скучно было. Сначала интересно, а после скучно.
Лета обрадовалась и отвернулась, чтоб не заметил радости. Стала смотреть на закат, что, покручивая прутиком, шел к земле.
— Не с ней.
— А…
— Директор потом все комиссии привозил, на площадь, к скульптуре, хвалился. Меня еще просили, другие, оно же — если есть у одного, то и другому надо. Из домов отдыха стали приезжать. Но мне надо было уже скорее, потому что деньги есть, а технику и бригаду мне дали. И я строил. Счастливый был. И все время боялся. Что арматура плохая, бетон не качественный. А потом как-то вдруг — оно и готово. Все покурили последний раз, выпили прямо тут. И уехали. Я остался один. Бетон еще серый, сохнет. Пахнет землей и пылью, сыростью от него. Ночевал прямо на траве, свернулся и ватник на себя. Под утро ноги закоченели совсем. Сел, смотрел, как солнце выходит и светит на Сердце — первый раз. И тогда встал и закричал. Орал, дурак дураком, пел, руками махал.